Джеймс Мик - Декрет о народной любви

До возвращения Муца каторжник останется под надежным замком, и, может статься, удастся убедить Матулу не отпускать арестанта. Если бы только не красные! Что за превосходный случай показать Анне Петровне, каким оказался ее осужденный студент: лгун, убийца, да еще и каннибал! Сильнее всего женщину ранит обман. И снова ощутил злорадство, непреходящее подсчитывание шансов, возможностей, и содрогнулся. Достоин ли уважения тот, кто, признавая в себе скрытые пороки, зная о потаенных страстях своих, преуспевает в их обуздании, или же благородство требует совершенного отсутствия зла? Искоренить… Как Балашов… Нет, иначе. Не там корень бед. Тут другое…

— Как он узнал, что вы за ним следите? — спросил офицер.

— Однажды утром пропал, не был на стоянке, где человеческие кишки ел. Порой наша видел, как от волков огнем отмахивался. И вот не шевелился. Не видно. Как мясо с груди, рук и ног друга сохнет, видели. Совсем высохло. Ветер дунет — куски качаются. Человек-Наша сказал: грибы буду есть. Поест грибов — ясно авахи увидит.

Поел, наша ждет. Утро. Человек-Наша петь стал. Моя песню слушал. Гриб съешь. Вместе пошли, моя и Человек-Наша, по дороге в Нижний мир.

Друга авахи встретил. Злой, потому что на куски разрезан. «Смотрите, — говорит, — моя руки здесь, моя ноги там, голову и ребра похоронили, а сердце, легкие, печенку, почки и кишки совсем съел! Всего меня съел, а остальное волкам и воронам оставай? Мой дух в Нижний мир голый придет!»

— Это был сон? — поразился Муц. — Я понять хочу… Ты принял галлюциногенных грибов, и привиделось, будто попал в ад и встретил призрак мертвеца? А Самарин… вернее, авахи из твоего сна, он был настоящий?

Беловолосый кивнул:

— Да. Его тоже в Нижнем мире был. Злой. Настоящий. Съел кишки своя друг и ослеп в Нижнем мире, не мог дух друг найти. Кричал на наша. Ножиком грозил, однако. Рот кровью испачкан. Зубы совсем острые, черные. Изо рта мясом воняй.

Под облака ростом. Ножик с дерево длиной. Поднимет — солнце порежет. На солнце из красных облаков кровь течет. Убьет, говорит. Не видит то, что наша видит. Слушал, как Человек-Наша рассказал: его друг в Нижний мир без тела ушел. Человек-Наша черту так сказал: твой друг рядом с тобой стоит. Туловище назад просит. Говорит: сними с дерева мясо с моих рук, ног и груди, выкопай голову и ребра, вместе складывай.

Авахи еще больше рассердился. Ногти как ржавые гвозди. Зубы будто сосульки. Человека-Наша схватил. На землю толкнул. Коленями на грудь встал. Лоб ножиком порезал. Слово «лгун» вырезал, как ваша пишет.

Человек-Наша кричал. Третий глаз совсем не видит. Авахи сказал: снова увидит — обоих наша убьет. Мы из Нижнего мира разными тропами вышли.

«Приходи за моя через месяц, — так Человек-Наша говорит. — Если моя не вернется. Теперь моя, чтобы в Верхний мир подняться, лошадь нужна, однако».

Когда моя из Нижнего мира вышел, когда гриб кончился, совсем ушел авахи. С собой мясо забрал. Человек-Наша ушел. Не может Верхний мир найти, однако. Слепой теперь для Верхнего мира. Без лошади не придет.

— Вы возле этой реки повстречались с авахи? — уточнил Муц.

— Моя видел, как он последний кусок друга в воду бросил. Рука. От мертвого солдата руку отрезал, похоронил. От лошади мало мяса поел. На мост залез. Там человека встретил. Ушли. Я руки достал.

— А как он выглядел, тот человек, с которым авахи повстречался на мосту?

— Далеко было, не видел.

— А есть ли у него русское имя?

— Да.

— Какое же?

— Не могу сказать. Убьет. Обещал, однако.

Муц полез рукой за пазуху френча, в карман рубахи, откуда достал книжицу в кожаной обложке и карандаш. Края страниц отсырели, но большей частью бумага не пострадала.

— Нельзя ли зажечь огонь поярче? — попросил офицер.

Беловолосый раздул угли, подбросил лапника. Запахло смолой, над кострищем взметнулся венчик пламени. Муц поднялся. Закружилась голова, едва не упал. Пришел в себя, на корточках уселся перед огнем. Одной рукой удерживал на колене раскрытую книжицу, другой принялся рисовать. Точно гравер, рядами параллельных штрихов, пересекающихся там, где требовалось затемнение.

Подошедшие Броучек и Нековарж смотрели, чуть приоткрыв рты. Отраженное от солдатских лиц пламя давало бумаге дополнительный отсвет.

Беловолосый не смотрел. Отвернулся, глядел в темноту снаружи.

Примерно с четверть часа никто не проронил ни слова. Шипела и потрескивала вскипавшая в костре смола, бойко шуршал карандашом Муц, да дышали наблюдатели.

— Хорошо, — похвалил Броучек, — прямо в точности. Он!

Самарина офицер нарисовал дважды, всякий раз в пол-оборота: с бритой головой и безбородым и со всем обилием растительности. Показал рисунки беловолосому, но тот смотрел в сторону. Тронул туземца за плечо. Тот мельком глянул и, как мог поспешно, отвернулся.

— Ну посмотри, — уговаривал Муц. — Это он? Авахи?

Тунгус снова посмотрел. Сморщил нос. И сказал:

— Да.

Анна села на канапе, оставив место собеседнику. Поставила фужер и коньячную бутылку на шифоньер, прикурила папиросу. Осталось их немного, но курила хозяйка нечасто. Самарин последовал примеру, нагнулся над предложенной спичкой и уселся в кресле в противоположном конце комнаты. В углу горела одинокая керосиновая лампа. Свет падал на мужчину и женщину в равной степени, однако же Лутовой мнилось, будто игра теней заставляла казаться более ярким тот свет и делала более резкими те тени, что падали на Кирилла, подчеркивая глазные впадины и ямки на щеках.

Решил сесть поодаль… Что ж, пора. В конце концов, Кирилл — ее узник. Дагеротип она снимет завтра. Глотнула коньяка, рассмеялась…

— Каково вам у меня в плену? — спросила.

— Вполне удобно, — ответил Самарин.

Кажется, о чем-то спрашивал…

— Вы интересовались Муцем. Он что-нибудь говорил вам обо мне?

— Расстроился оттого, что я нашел оброненный кем-то дагеротипный портрет…

— Ему случалось часто ко мне наведываться. Бывало, и на ночь оставался. — Анна затаила дыхание, стараясь рассмотреть, как отреагирует Кирилл. Однако тот остался бесстрастен. — Женщине здесь так одиноко… Вы считаете меня развратной?

— Отнюдь.

— Я люблю вино. Порой и общество тоже. Приятно нравиться себе, когда гляжусь в зеркало. Бывает, что пою. А Муц… он любил меня, что уже само по себе довольно привлекательная черта характера. Он милый. Хорошее лицо. То есть я не хочу сказать, что красавец, хотя до совершенного идеала недостает ему совсем немного, и не то чтобы черты его являли образец благородства, хотя и этого у Муца не отнять. Неотделимо одно от другого. Может быть, безобразным мой друг казался бы, если бы являл собой подлеца, а без правильных черт лица походил бы на идиота. Воспитанность… не означает ли она не вынужденную приязнь к людям, каков бы ни был их облик, но отказ от сомнений в том, влияет ли внешность других на то, любишь ли ты их или нет, не так ли?