Джеймс Мик - Декрет о народной любви

Лутова вскочила, захлопала в ладоши, уселась и быстро погладила Самарина по виску, по плечу.

— Еще! — попросила.

— Я же сказал, что других романсов не знаю…

— Тогда снова это же сыграй!

Чехи спали вокруг костра, сменяясь каждые два часа. Муц пытался сперва увернуться, стряхнуть с себя руку Нековаржа, когда тот будил офицера. Голова и тело точно разлетались врозь по пустой пропасти пространства.

Нековарж не унимался, и Муцу пришлось сесть. В глаза точно насыпали соли, всё плыло. Снаружи в пещеру пахнуло холодом, нагло коснувшимся шеи, и дурнота отступила. Велел сержанту спать, а сам подвинулся к огню поближе.

Беловолосый тунгус принес хвороста. Муц подбросил топлива в костер. Снаружи вновь повалил снег.

Броучек спал, укрывшись шинелью, положив под голову вместо подушки камень, и имел вполне довольный вид. Тунгус преклонил голову на сплетенные руки. Даже во сне вид у туземца был забитый. Неужели шаман дурно с ним обращался? Заглянув к себе в душу — единственный инструмент мистического хождения с лозой в поисках нравственных качеств усопшего, — решил, что, пожалуй, нет. Интересно, неужели чехи так ужасно обходились с колдуном, неужели им было совершенно безразлично, умрет старик или нет, точно ли погубило тунгуса пристрастие к спиртному, точно ли туземец сам погиб?.. Посмотришь в этакие лица — шаману ли, беловолосому ли — и будто наслушаешься рассказов, как им доводилось порой пировать, кутаться в меха, а как же иначе, но и от холода наверняка настрадались, и от голода, и охотиться им доводилось, да и на них охотились в сибирской тайге… И думаешь: притерпелись. Но те, кому выпало меньше страданий, всегда думают так о страдавших сильнее — что привыкли и что обстоятельства больше не мучают жертв.

Никогда к страданиям не привыкают. Правда, тяготы учат утаивать страдания.

Стоило совести вспыхнуть — и вот уже разгорелся огонь и понеслись языки пламени. Муц подумал о Балашове, и вновь офицеру сделалось совестно при воспоминании о том, как требовал от скопца, чтобы уговорил жену и сына навсегда покинуть город. Если вернется в Язык, попросит у Глеба прощения. Нет, мало! Совета. С кем еще советоваться об Анне, как не с мужем, любившим женщину плотской любовью и любящим, если верить его словам, до сих пор любовью иной? Нужно прийти к Балашову, повиниться, расспросить о любви.

Над Нековаржем, над его поисками тайных механизмов, запускающих машинерию женской страсти, посмеиваются, но как же отстал от сержанта Муц — подчиненный хотя бы ищет ответа, а он…

Пожалуй, они с Глебом подружатся. Матула и Самарин, два полюса городского сумасшествия, — вот кто враги. Ничто не изменится, покуда капитан не даст чехам покинуть Язык и покуда Анну влечет к каторжнику. Вряд ли женщина, муж которой оскопил себя во славу Божию, потерпит в любовниках убийцу и людоеда, сожравшего собрата по каторге.

Муц понял, что улыбается. Совершивший чудовищнейшее из преступлений всегда уязвим, не только перед чудовищнейшим наказанием, но и перед чудовищнейшими насмешками. Еще не утихла в Европе война — и вот, будьте любезны, шутки о демобилизованных оттого, что мошонки их раздробило ядрами и шрапнелью, ходят по всему Северному полушарию. А что остается супругам? В некотором роде положение их гораздо более незавидно, чем участь Анны Петровны. Нет, пожалуй, не так уж и весело. И разве не может оказаться, что увечье, нанесенное мужем себе же, сделало женщину невосприимчивой к ужасам, захватывающим воображение остальных людей — например, к истории о случае людоедства в лесу? Возможно, Самарин станет утверждать, будто убил и съел Могиканина в целях самообороны, сопоставляя поступок свой с жестокостью удара, нанесенного Балашовым себе самому и своим родным. Такого разбойника, как Могиканин, все равно ожидала бы виселица. Где-нибудь между Владивостоком и Сан-Франциско, пожалуй, еще и добровольное общество бы основали по подписке за то, чтобы преступников съедать. Гораздо прогрессивнее, да и безотходно. В Америке приговоренных поджаривают на электрическом стуле…

Нет, дело не в самом акте людоедства, а в том, как поступил Самарин потом, в действиях его, наблюдаемых беловолосым сквозь завесу наркотического дурмана, когда тот увидел русского посреди тайги, днем, точно демона, стоящего в тунгусской преисподней посреди полей пепла и золы. Вырезать на лбу у человека слово… Муц сам видел надпись. И способности Самарина скрывать истинные чувства, держа веером раскрытой колоды все опущения свои и скрывая за ними истинное лицо, лицо игрока, раздающего карты.

И всё же с трудом верилось, будто каторжник способен на подобную дикость. И если русский убил Могиканина и съел, чтобы удался побег из Белых Садов, то кто же прикончил Климента, кто вырезал букву на лбу у мертвого офицера? Не скрывался ли в лесу и третий беглец?

Теперь подобные вопросы, которыми могло задаваться окружение Муца, отступали перед красными — стихией, преобразившейся с тех пор, как Муц повстречался с нею в последний раз. Тогда, в 1918-м, красные ухватили Идею. Теперь же Идея ухватила былых владельцев своих, и эшелоны, и страну. Муцу из скудных сведений было известно: те, кто некогда Идей овладел, так и не пришли к согласию по поводу ее сущности; то же, что некогда являло собой Идею, и то, что завладело ныне и людьми, и бронепоездом, и самой страною, вряд ли намерено долго мириться с подобным положением вещей.

Проснулся. Растолкал Нековаржа, Броучека и беловолосого. Спросил у туземца, не отправится ли тот с ними обратно в Язык, за телом колдуна, тунгус сонно кивнул.

— Но сначала необходимо кое-что сделать, — сообщил Муц. Глянул на солдат. Те смотрели с ужасающей доверчивостью. — Нужно спуститься к красным.

— Вздернут тебя, вот и вся недолга, — рассудил Броучек. — Может, лучше сперва в город вернемся?

— Делай, что велит офицер Муц! — прикрикнул Нековарж.

Йозеф сказал:

— Сейчас мы можем прокрасться в город мимо красных, но из Языка нам мимо постов не пройти. Мост занят.

Броучек обдумывал услышанное: по-прежнему доверчиво смотрел на Муца и не отводил взгляда, ожидая продолжения.

— Русские могут в любой миг напасть на Язык и всех перебьют, — продолжал офицер. — Единственное средство остановить врага — переговоры.

— Пойдем, братец, — сказал Нековарж. — Только давай разберемся сперва: мы ведь не только из-за красных остаемся, верно?

— Да, — подтвердил Муц. — И хорошо, что ты спросил. Ты понимаешь, Броучек?

Капрал помолчал и ответил:

— Я сам его убью, ради тебя. Давно пора пристрелить бешеного пса…

— Нет, не ради меня, — не соглашался офицер. — Даже не думай…

Однако убийство, разумеется, замышлялось ради Йозефа. С какой легкостью дается предательство, если совпадают мысли об измене у нескольких человек, одновременно открывшихся друг другу! А теперь и он заглянул в душу Матулы, потому что его собственная становится такой же. О, гармония времени и места между войной и нормой, когда возможно изгнать беду словом и пистолетом! Каким правильным поступком казалось тогда, на льду, спасти Матулу. Каким правильным кажется теперь продать красным труп капитана.