Григорий Канович - Местечковый романс

Шлеймке и Хенка, одуревшие от счастья, от шума и от подарков, поспешили удалиться в отведённую для супружеских утех временную каморку, оборудованную на чердаке, но дорогу к дому им неожиданно преградил Авигдор. Отяжелев от яств и лакомств, приготовленных неутомимой Рохой, он тоже обратился к разомлевшему от счастья жениху с речью.

— Шлеймке! Я помню тебя маленьким сорванцом. Мы, Перельманы, жили тогда по соседству с Кановичами на Рыбацкой, и ты, хвастунишка, бегал без штанов по двору, прошу прощения, со своей несколько укороченной пипкой напоказ и всё уверял, что отец купит тебе голубей и устроит на чердаке голубятню. Но сейчас я не о твоей пипке и не о голубятне. Я вот что хочу тебе сказать… Я не богач, у меня не то что соснового леса для сплава на продажу не имеется, у меня даже дров на зиму нет. Поэтому при всём желании я не могу подарить тебе, как почтенный реб Ешуа, железного коня. Но и без подарка с твоей свадьбы я уйти не могу. Я благодарен тебе за все милостыни, которые ты мне аккуратно давал до женитьбы, точнее, до того печального дня, когда литовцы забрили тебя в солдаты. А сейчас… Ты и твоя жёнушка меня слушаете?

— Слушаем, слушаем, — отозвалась Хенка.

— А сейчас я хочу подарить тебе все те милостыни, которые ты ещё, наверное, собираешься мне, добрая душа, подавать и после вашей свадьбы. Ведь собираешься?

— Конечно, — усмехнулся Шлеймке.

— Авигдор Перельман — человек справедливый, он ничего не забыл и никого не забывает. Лучшая память на свете не у профессоров и богатеев, а у нищих. Нищие до конца жизни помнят каждого, кто им по доброте сердечной подал грош-другой, помнят не только их лица, но и руки и даже походку.

И Авигдор Перельман исчез в сумраке ночи, словно большая птица, вспугнутая негаданным выстрелом.

— Авигдор! — крикнул ему вдогонку Шлеймке. — Я сошью тебе тёплое, на ватине, пальто на зиму! Обязательно сошью. Приходи! Приходи!..

Был свадебный вечер, и была брачная ночь одна тысяча девятьсот двадцать седьмого года.

Для супружеских услад чердачные условия, может быть, ещё как-то годились, но совсем не подходили для успешной портновской работы.

Шлеймке собрал свой «Зингер», который ещё сильно пах заводской смазкой. Его счастливый хозяин за отсутствием свободной площади вынужден был на время оставить своего железного коня внизу, возле отцовской колодки. Можно было бы, конечно, затащить швейную машину и на чердак, но только отъявленному глупцу и недотёпе могло прийти в голову стать клиентом такой пошивочной мастерской.

Молодожёны долго судили и рядили, как выйти из этого безотрадного положения, и в конце концов решили снять квартиру. После хлопотных поисков они нашли подходящее жильё — запущенную полуподвальную комнату у Эфраима Каплера, которому в самом центре Йонавы принадлежал не только трехэтажный дом, но и самый большой магазин колониальных товаров.

Шлеймке и Хенка спустились с чердака, куда в распахнутые настежь оконца душными ночами залетали летучие мыши, и поселились на новом месте. Вся их мебель состояла из грубо сколоченного стола, четырёх просиженных стульев, видавшего виды скрипучего дивана, изъеденного древоточцем и продавленного Хенкиными сестрами — баловницами и попрыгуньями. Украсили жильё сверкающий новизной и надеждой новёхонький, ещё не оседланный «Зингер» и большое старинное зеркало, в которое когда-то гляделись дед и прадед-каменотес моего будущего отца. А сейчас на примерках в него будут смотреться клиенты.

— Не очень-то шикарная обстановочка, — сказал своей молодой жене Шлеймке.

— Да, у Кремницеров обстановка, пожалуй, пошикарнее, — усмехнулась Хенка. — Такую рухлядь они вообще в глаза не видели. Кремницеры выбрасывают на свалку мебель получше нашей.

— Нечего отчаиваться. Мы с тобой не лежебоки и не белоручки, работы не боимся. Годик-другой попотеем и, как твои Кремницеры, всю ненужную рухлядь и барахло тоже выбросим на свалку. Сам Господь Бог, сотворив землю, оставил на ней немало всякой ветоши, не всё сразу расставил по местам.

Они действительно не ленились, работали в поте лица, не считаясь со временем и не жалея себя.

Шлеймке до полудня строчил на старом «Зингере» у Абрама Кисина, а потом взнуздывал собственного рысака и мчался во весь опор к своей удаче, не гнушаясь самой чёрной работы. Он не был ни мнительным, ни привередливым — шил даже саваны. Шлеймке уверял, что работа, в которой кто-то нуждается, не бывает стыдной. Стыдно сделать её плохо.

Не отставала от мужа и Хенка. С утра она нянчила подросшего Рафаэля, а по вечерам ходила убирать квартиры к йонавским лавочникам, раввину Элиэзеру, директору и учителям идишской школы, которую так и не смогла закончить из-за младших сестёр и братьев, нуждавшихся в её присмотре.

На первых порах основную долю доходов, как это ни странно, Шлеймке получал не от своих заказчиков, а от именитых местечковых портных. Такие признанные умельцы, как Абрам Кисин и Гедалье Банквечер, никогда никому не отказывали и принимали заказы у всех, кто к ним приходил, однако считали для себя зазорным корпеть над шитьем крестьянских сермяг, ватников и овчин, сюртуков и курток из дешевого неподатливого материала. Местечковые знаменитости за небольшую плату охотно сплавляли оскорбляющие их достоинство излишки способному новичку, который вздумал стать их конкурентом, самонадеянно открыл собственное дело, но не очень в нём пока преуспел. Шлеймке же чувствовал свои силы и способности и хотел не подпольно работать на этих мастеров, а трудиться под своей вывеской — на себя самого. Для этого надо было, чтобы о нём по местечку начали бродить слухи, желательно громкие и хвалебные.

Эти слухи, круглосуточно курсировавшие по Йонаве, в то время служили единственной беспроигрышной и надёжной рекламой. Влияние её на клиентов, без всякого преувеличения, было огромным — эти резвые слухи могли либо вознести портного-новичка до заоблачных высот, либо привести к разводу с его кормилицей-иголкой.

Вот она-то, эта молва, очень помогла счастливчику Шлеймке. Широкому её хождению от дома к дому особенно способствовала семья Кремницеров.

«Вы слышали? — вдруг прокатилось по местечку. — Этот старый франт реб Ешуа Кремницер нашел себе нового портного. Из-за преклонного возраста он перестал ездить к Зелику Слуцкеру в Каунас и делает заказы кавалеристу Кановичу. Шлеймке уже шьёт ему новый костюм из бостона. А реб Эфраим Каплер недавно заказал своему молодому квартиранту пиджачную пару и демисезонное пальто из коверкота».

Реб Ешуа и впрямь вознамерился помочь способному новичку — он первым из богачей в Йонаве пришёл к нему шить. Злопыхатели утверждали, что старик не столько заботился о славе бывшего кавалериста, сколько старался угодить его жене Хенке — очаровательной пышке. Как реб Ешуа сам прилюдно признавался, он в неё был немно-о-жечко влюблён, и — «ах, если бы не этот год рождения, не эта отвратительная цифра в паспорте, если бы не треклятая поджелудочная железа и не вечно ноющая печень, то сами, господа, понимаете, я бы не оплошал…».