Григорий Канович - Местечковый романс

— Воля ваша, — не скрывая разочарования, выдохнула Роха. — Я не о себе пекусь. Нас с Довидом, — она грозно ткнула указательным пальцем в мужа, — Господь скоро призовёт в другое место, сами знаете, в какое, а вам ещё жить и жить. И разве каждому из вас всё равно, где?

— Не переживайте, Роха, — поспешил успокоить бабушку Шмулик. — Главное для еврея — научиться не языку, не идишу, не ивриту, не африканскому, а счету, — он засмеялся.

Я отсиживался в уголке, почти совсем не прислушиваясь к бурлящему спору, как будто речь шла не обо мне, а о другом мальчике. Я глядел на потолок и следил, как огромный паук медленно и неуклонно опутывает тонкими нитями свою жертву — мёртвую муху, и, хоть радовался победе родителей, жалость к бабушке Рохе всё равно тихо скреблась в моём сердце.

До начала учёбы оставалось ещё три недели, но мама загодя купила мне все необходимые для школы принадлежности — букварь с множеством разнообразных, вдохновляющих учиться только на «отлично» рисунков, удобный, весьма вместительный ранец, карандаши, ручку с пером, чернильницу, тетради в клетку и в линейку, пенал, резинки и даже синий галстучек, приличествующий предстоящему торжеству.

В канун самого торжества — первого дня учёбы — мама выгладила все мои рубашки и штанишки, сама постригла меня, утром причесала на прямой пробор мои непокорные волосы, обрызгала их отцовским одеколоном и в долгожданный час повела в школу с какой-то чрезмерной торжественностью, как будто напоказ всему нашему местечку.

Идишская начальная школа располагалась не в центре Йонавы, а на отшибе, в невзрачном одноэтажном здании, мутные окна которого выходили на безлюдный песчаный пустырь. По его краям тянулись густые заросли чертополоха, по которым круглые сутки шныряли бездомные мыши. Скаредное осеннее солнце с трудом прорывалось сквозь плотные заплаты туч и слабеющими лучами окрашивало в золотистый цвет жестяную крышу и облупившиеся кирпичные стены.

Каждую пятницу, оглашая окрестности бодрым топотом казённых сапог или бойкой народной песней о горестях разлуки с любимой девушкой, мимо школы строем в приречную баню проходили солдаты местного военного гарнизона.

Невдалеке от унылого и бесцветного здания школы по-сиротски прижимались друг к другу какие-то загадочные постройки — не то временные продовольственные склады, не то крестьянские сараи. За ними простиралась выгоревшая на летнем солнце лужайка, по которой целыми днями напролёт бродили козы. Иногда они забредали на школьную территорию и жалостливым меканьем отвлекали внимание учеников.

Мама подвела меня к самому школьному порогу, поцеловала в пахнущую одеколоном щёку, лёгким, ласковым шлепком под зад подтолкнула к раскрытой входной двери, бросила: «Счастливо тебе, Гиршеле!» — и через мгновение я оказался среди своих галдящих, неброско, но празднично одетых сверстников.

— Здравствуйте, дети! — раздался вдруг откуда-то из коридора громкий женский голос. — Ну, пошумели, а теперь пора приниматься за дело. Прошу всех без толкотни пройти в класс. Четвёртая комната налево. Поняли?

— Поняли, — оглядев зорким оком примолкших одноклассников и показывая достойный пример послушания, первым двинулся в четвёртую комнату рыжий мальчишка с явно выраженными командирскими замашками.

За ним не спеша, как гусята за дородной гусыней, пошли остальные.

— Тише, дети, тише. Школа — не базар. Тут крикунов наказывают — выпроваживают из класса и снижают отметку по поведению, — сказала наша будущая учительница. — Шуметь можно только после звонка и желательно во дворе.

Стайка присмирела.

Как только мы вошли в четвёртую комнату, учительница в честь начала учебного года выступила перед нами с короткой торжественно-разъяснительной речью.

— Дорогие мальчики и девочки! Мы, учителя идишской школы, рады, что вы выбрали нас. Спасибо! Сегодня у каждого из вас, может быть, самый важный день в жизни — вы начинаете свой долгий путь к знаниям, постижению мира. — Учительница перевела дух и продолжила: — Правда, сегодня никаких занятий не будет. Основное время мы с вами посвятим знакомству друг с другом. Начну с себя. Меня зовут Эсфирь Березницкая. Можете называть меня просто Фира. Я не обижусь. Учить я вас буду родному языку — идишу и вдобавок заниматься с вами пением. Вы, конечно, любите петь.

— Любим, — не задумываясь, заверил её рыжик, хотя не все мы были большими любителями пения.

Лично я петь не любил. И отец мой не любил. Петь, говорил он, должны незамужние женщины и синагогальные канторы…

— Наш директор Бальсер будет учить вас арифметике. Сейчас он находится на лечении в Еврейской больнице в Каунасе. Вернется, когда выздоровеет. Поняли?

— Поняли, — снова выложил свой полновесный пятак наш самозванный предводитель.

Фира Березницкая была высокой стройной женщиной с короткой, под мальчика, стрижкой и небольшими, похожими на райские яблочки, серьгами в ушах. Белая сатиновая блузка и тёмно-синяя юбка подчеркивали её худобу. Говорила она быстро, отрывисто, как бы стараясь поскорее избавиться от застрявших в горле слов, иногда проглатывая их окончания.

Класс наш оказался небольшой, темноватый, с низким, мрачным потолком, под которым висели три засиженные мухами электрические лампочки. В нём насчитывалось всего десять старых, обшарпанных парт, по пять расставленных в два ряда. Первый ряд стоял ближе к выходившим во двор окнам в почерневших от времени рамах, а второй — к сложенной из кирпича облупившейся массивной печи, которая в зимние холода и яростные литовские метели топилась сухими берёзовыми дровами, сложенными в подсобном помещении.

Учительница рассадила всю нашу ватагу за парты. Рыжику, отличавшемуся от всех новичков ростом и силой, досталась первая парта, в двух шагах от доски, на которой мелом была выведена какая-то надпись — должно быть, поздравление с новым учебным годом. Сами мы её пока прочитать не могли.

Меня Фира Березницкая посадила в середине правого ряда к девочке-тихоне с огромными печальными глазами и тонкими русыми косичками с бантиками. На ней был белый передничек, а рядом стоял пухлый, неизвестно чем набитый портфель.

— Все сели? — пропела Фира.

— Все, — отрапортовал с первой парты рыжик.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Березницкая. — Жаль, правда, что мы не в полном составе — два новичка в школу по неизвестной причине не явились. Может быть, заболели. Ничего не поделаешь. На дворе не лето в разгаре, а осень с её простудами.

Сзади, на давно небеленной стене висел большой застекленный портрет какого-то мужчины в распахнутом пиджаке и пенсне. Незнакомец насмешливо, с хитрецой, вглядывался в нас, как будто надеялся найти одного из тех, кто неизвестно почему, может из-за болезни, пропустил первое занятие.