Григорий Канович - Местечковый романс

— Когда Шмулика переведут из колонии в Каунас, я к нему поеду, — заявил Шимон. — Имею я право на денёк отложить молоток и шило и съездить из одной тюрьмы в другую?

— Имеешь, имеешь, — хором ответили домочадцы.

— Я ведь за всю жизнь только два раза на тот берег Вилии перебирался. К староверу Афиногену за майским мёдом ходил. Дальше деревни Гиренай от колодки не отлучался. Кому не надоест корпеть на одном и том же берегу!

— Поедешь, обязательно поедешь. У тебя же там, по-моему, дальний родственник. Парикмахер, — подбодрила отца Хенка.

— Менахем Сесицкий, — Шимон понизил голос и тревожно добавил: — Если только с мамой всё будет в порядке. Надо бы её доктору Блюменфельду показать.

— Не нужно тратить на меня деньги, — отозвалась Шейна. — Человек не ботинок. Там взял молоток, дратву и шпильки, заменил подмётки и починил. А меня как ни латай, всё равно не залатаешь — уже вся износилась.

Слова тихой сгорбленной Шейны прервали россказни Хенки о неунывающем, нисколько не изменившемся брате. Она вдруг поймала себя на мысли, что хлопоты по устройству на работу и события, связанные с арестом Шмулика, отдалили её от самого дорогого человека — безотказной, бескорыстной до самозабвения мамы, которая никуда не ездила и не ходила, если не считать дорогу из дома до синагоги. Даже всех своих детей Шейна родила здесь, вон на той скрипучей, изъеденной древоточцем кровати.

— Я сегодня же поговорю с доктором.

— Пусть придёт, посмотрит, — поддержали Хенку сёстры. — Пропишет какие-нибудь лекарства. Боли у неё сильные.

— Пусть, — сказал Шимон. — Но знаете, что она мне на прошлой неделе сказала?

Все примолкли, а Шейна замахала на мужа руками.

— Ваша мама сказала, что не хочет больше жить. Мол, пожила, хватит. Спасибо Господу, что столько лет терпел её на этой земле. Человек не должен вымаливать у Него лишние страдания. Вот что сказала ваша мать!

— Глупости, — не сдержавшись, закричала Хенка. — На небесах и без тебя, мамочка, разберутся, кому и сколько страданий положено! У Господа Бога свой календарь, висящий не на стене в комнате, а на не видимом глазу облаке, которое день и ночь стерегут ангелы. Там, в календаре у Всевышнего, про каждого написано, где, когда и что с ним случится.

До весны 1938 года вездесущая смерть (не по милости ли самого Господа?) пощадила всех жителей Йонавы, обойдя её стороной и собирая свою непреложную дань в других, более отдалённых пределах.

Богобоязненная Йонава, как шутили остряки, оставалась как бы островком бессмертных. Редко случалось, чтобы на еврейском кладбище так долго никого не хоронили.

К счастью, моя бабушка Шейна, пусть с трудом, пока справлялась со своими болячками, хотя её здоровье по-прежнему внушало родным серьёзные опасения.

Погребальное братство местечка из-за длительного отсутствия работы было вынуждено заниматься не совсем привычным для себя делом: его члены убирали кладбище, вывозили на тачках в заброшенный песчаный карьер палую листву и накопившийся за дождливую осень и суровую зиму мусор, поднимали и перекрашивали облупившиеся ворота и старательно обновляли выцветшие надписи на замшелых каменных надгробьях.

— У меня такое предчувствие, что не сегодня-завтра сюда собственной персоной явится Машиах, — мрачно пошучивал Хацкель Берман, глава могильщиков, забавляя байками других. — Какой смысл людям умирать, если Он придёт и всё равно воскресит всех мёртвых? Воскресит и радостно возгласит: «Евреи! Отряхивайтесь скоренько от могильной глины и ступайте по домам — шить, брить, класть печи, прибивать подмётки, влюбляться, ревновать, завидовать, предавать друг друга…»

Но Машиах, как назло, в Йонаву не торопился, и счастливое время повального «бессмертия» её жителей в истории местечка закончилось задолго до прихода избавителя.

Первым, кто заставил погребальное братство взяться за лопаты, был нищий Авигдор Перельман.

В Йонаве Авигдора и раньше многие уже считали мёртвым. Он всё реже и реже выходил в своей штопанной-перештопанной хламиде на недоходный промысел из хаты-развалюхи, черневшей поблизости от еврейской начальной школы, где я учился. Немощный Авигдор целыми днями не вставал со скрипучей железной койки. Он возлежал на подаренной кем-то высокой пуховой подушке в давно не стиранной ситцевой наволочке и бесцельно глядел в затканный густой паутиной потолок. Может быть, поэтому его кончина и не стала горестной неожиданностью для земляков. Тем более что богатырским здоровьем он и раньше не отличался. У Авигдора была уйма разных только ему одному ведомых недугов, которые он от всех скрывал. Тщедушный Перельман никогда никому не жаловался, к доктору Блюменфельду не хаживал, изредка, как сам говорил, для укрепления духа и плоти, прикладывался к стаканчику эликсира — водочки, а если раз-другой и обращался к тому же Блюменфельду, то не за таблетками или микстурами, а за милостыней.

Незадолго до ухода Перельмана из жизни бабушка Роха встретила его на облюбованном им субботнем пятачке — в синагогальном дворе. Перед тем как войти в душную молельню, она, только из приличия, спросила, как ему живётся. Остроязыкий Авигдор виновато улыбнулся и ответил:

— Тебе, моя дорогая Роха, как говорят цыганки, я всю правду скажу, все тайны открою. Ничего от тебя не утаю. Всё дело в том, что я ещё не собрал нужной суммы для этого бугая Хацкеля Бермана и его братии. Как только соберу, сразу же устрою себе похороны по высшему разряду. Только без оркестра. Тебя и Довида я имею честь пригласить на них уже сейчас. Найдёте время — не погнушайтесь, приходите. Буду рад.

— Спасибо за приглашение, но знай: если ты эти свои глупости не перестанешь молоть на каждом углу, то клянусь: с сегодняшнего дня ты от меня больше ни одной монеты не получишь, — пригрозила бабушка. — А ещё я раззвоню по всему местечку, чтобы и другие не раскрывали для тебя, дуралея, свои кошельки.

— Слушаю тебя, Роха, и диву даюсь… Неужели тебе на самом деле сильно хочется жить? Ты меня так горячо уговариваешь, будто на этой стороне жизни лучше, чем на той, под соснами, на пригорке. Хоть убей, не пойму: чем же эта сторона так тебя приворожила? Дворца у тебя нет, капитала в банке нет, даже зачуханной лесопилки нет.

— Дворца нет, а капитал есть, — отрезала бабушка Роха. — Разве дети не капитал?

— Капитал, но, по-моему, не очень-то надёжный. Разве родители не оказываются потом полными банкротами? Оказываются! Кроме того, все, Рохеле, знают, что я с жизнью давно в разводе. Я сам по себе, а жизнь сама по себе. Что поделаешь, если она мне осточертела! Ну просто до тошноты обрыдла!