Георгий Пряхин - ДОПРОС. Пьеса для чтения

Но как раз в это время в комнату с веранды, служащую одновременно и кухней, входит Ольга. В руках у неё небольшой жостовский поднос, сервированный к чаю: фаянсовый дачный чайник с отбитым носиком, две чашечки с блюдцами, ваза с вишнёвым вареньем. Ольга замечает украдчивый взгляд своей нежданной гостьи и, не опуская подноса, спрашивает:　

— Неужели ты и впрямь думаешь, что я его прячу?　

Гостья ничего не отвечает, но видно, что она смущена, на лице её появляется слабая краска.　

Ольга, напротив, справилась с собой и начинает разливать чай.　

— Где же он может быть? — гостья крепко сдавливает ладонями виски. — Я всю округу обошла, все его тропки, все закоулки.　

Ольга пока не садится и смотрит в окно, за которым мельтешат уже набухающие почками ветви.　

— В магазине была? — негромко, но деловито спрашивает она.

— Была, — не отнимая ладоней от висков, отзывается гостья. — Машка сказала, что не заходил.　

А потом вдруг вскидывает, как на мосту, голову, и шёпотом, в упор, спрашивает:　

— Кто у него тут ещё, кроме тебя, есть?　

Теперь приходит черед краснеть Ольге.　

— Не говори глупостей, Зинаида. Кроме меня у него вообще никого нету!　

С вызовом. И тут же садится за стол, подвигая женщине чай и вазу с вареньем.　

— Эх Ольга, Ольга, не клевал тебя жареный петух в задницу, — насмешливо отвечает на вызов собеседница. — Да и его ты не знаешь: никогда в жизни не ездил он на одной кобылке.

— Напрасно оскорбляешь меня в моём же доме. Забыла, что я четыре года в ватных штанах сахарницу парила? — поэтому она у меня и целее, чем у тебя! При желании могу просто взять тебя за шкирман!　

— Тво-о-о-й д о-о-о-м? Да тут всё, до последней твоей подстилки, — опять бросает взгляд на кровать — куплено моими слезами! — Зинаида отталкивает чай, расплёскивая его по подносу. — Я знаю, куда идут его гонорары — он, дурень, всегда разбазаривал их на шалашовок — по всем лагерям рассылает. Знаю, кто и как устроил тебя в «Худлит»! Он же обменял тебя на Нобелевскую премию! Может, ты считаешь это равноценным обменом?

— Да! — твёрдо говорит Ольга. — Хотя я, в отличие от тебя, убеждала его получить её. А ты — струхнула.

— Тоже мне целка, — на удивление беззлобно констатирует Зинаида и подвигает к себе чай. — Давай, а то остынет. Куда же он запропастился? Чует моё сердце — тут что-то нечисто...　

Ольга напрягается — можно подумать, что только у Зинаиды «чувствительное» сердце, но вовремя сдерживается.　

— А не могли его похитить?

— Похитить? — переспрашивает ошарашенная Зинаида. — Да у него и денег при себе нету...　

— Как будто похищают исключительно с деньгами или из-за денег.　

— Я не о тех похитителях веду речь...

— Тебе виднее, — выразительно произносит Зинаида.　

Но Ольга, замкнувшись, пропускает колкость мимо ушей.　

— Позвоним в милицию? — просительно предлагает Зинаида. Сама она явно побаивается любого общения с милицией.

— Дай подумать... Может, по моргам?　

— Нет, — отрезает Зинаида. — По моргам звонить не будем. Такие в канавах не умирают.

Кабинет Генерального прокурора СССР. В принципе та же самая приёмная, только увеличенная до размеров если не футбольного, то хоккейного поля точно. Ничего личного. Два тэобразно составленных тяжёлых стола; зелёное сукно, чернильный прибор, очертаниями и весом напоминающий Мавзолей. Портрет Хрущёва в раме под стеклом — на том самом месте, где ещё не так давно висел Сталин. Да, в углу — напольные часы с боем: этакая компактная крепость, стреляющая холостыми.　

Генпрокурор вводит своего гостя под локоток, и какое-то время они идут по красной ковровой дорожке прямо на зрителя: элегантно-вяльяжный медведь в генеральской форме и в до блеска надраенных хромовых сапогах и седой набедокуривший мальчик.　

Прокурор подводит его к приставному столу, обеими руками отодвигает массивный стул:　

— Прошу.　

Да, вдоль сцены стоит ещё длинный — сороконожка — стол для совещаний.　

Поэт присаживается и берётся пальцами за край столешницы — чтоб не дрожали.

— Что предпочитаете, чай или кофе? — спрашивает прокурор, прежде чем сесть самому.

— Лучше чай.　

Хозяин грузно подходит к своему массивному письменному столу, снимает одну из трубок:　

— Анна Ивановна, будьте добры: один чай и один кофе...　

Возвращается к приставному столу, опускается напротив собеседника, ставит на стол тяжёлые локти, подпирает ладонями в золочёных обшлагах — крупный, массивный — тоже дубовый подбородок.

— Дорогой!

— Да, слушаю Вас.　

Это сказано таким сухим тоном, что прокурор морщится.　

— Вы следили за Нюрнбергским процессом?

— Да, конечно, — несколько удивлён таким началом задержанный.

— Тогда вам будет понятно то, что я вам скажу.　

Теперь и поэт поднимает глаза с сукна и тоже с интересом взирает на визави.　

Какое-то время молчат.　

— Вы были блистательным главным обвинителем, — не выдержав паузы, первым заговаривает поэт. — Куда убедительнее американца Уитни Харриса.

— Так вот, — прерывает его прокурор. — Я не хотел бы войти в историю ещё и как ваш обвинитель. Как человек, посадивший вас... В тюрьму...　

Взгляд медвежий: умный, но жесткий и цепкий.　

При слове «тюрьма» поэт заметно передёргивается.　

— ... Потому что это не сочетается. «Две вещи несовместные», — так, кажется, писал ваш предшественник?　

Насчёт предшественника поэту явно нравится, льстит, но надо быть настороже. Пальцы ещё сильнее сжимают края столешницы.　

Он по-мальчишески пожимает плечами.　

— А вы уж очень старательно подбиваете меня к этому, — продолжает прокурор.　

В дверь стучат.　

— Да! — коротко бросает в ту сторону прокурор. Входит секретарша, придерживает после себя двери, и в неё вплывает пава с подносом, который держит на одной руке, как брюлловская сборщица винограда. В белоснежной наколке, в таком же кружевном переднике, с грудью, на которой бы совершенно свободно, без рук, поместился бы, удержался — в строго горизонтальном положении внушительный серебряный поднос, что двигается сейчас перед её кружевным нимбом.　

Прокурор, прервав разговор, с нежным интересом оглядывает персональную паву.　

Буфетчица здоровается. Генпрокурор отвечает ей кивком, поэт учтиво наклоняет голову:　

— Здравствуйте.　

Она устанавливает поднос на приставном столике. Её полные руки нечаянно касаются золотого генеральского шитья. Генерал с интересом следит за её холёными руками. Поэт исподволь подсматривает за ними обоими, и на его доселе испуганном, напряжённом лице мелькает лукавство.　

Сервировав приставной столик, дама величественно удаляется.　

Оба невольно и дружно поворачиваются ей вослед.