Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

12

Кончилось то леточко, отелилась зимой Майка, и по избе, раскатываясь на половицах тоненькими ножками, застукал копытцами телок, то тыкаясь мордочкой в материны колени, то в ребячьи животы в нетерпеливом поиске коровьей титьки. Тут еще за покос вышли ладные деньги, и отец посмеивался: мол, если еще ты, Аксинья, парнишонка нам принесешь, кругом доход будет, сплошной прибыток.

Кануло удинское леточко, жизнь опять пошла на старый лад, с отцовскими пьяными скандалами, с материными слезами, с ее исступленными ночными молитвами. Ни брюк, ни формы Таньке, ни шубенки Верушке — ничего ребятам не выгорело, хотя они, в надежде на эти подарки, перетаскали из лесу уйму грибов, набрали ведер пять голубицы и ведра два брусники, даже маленькая Верушка и та подсобляла, выбирая из ягоды лист. Тут еще отец смастерил из старого ведра гаевун, и мать за два дня набила ведер шесть или семь голубицы. Так что по осени отец сдал в столовую два лагуна груздей и бочку ягоды, и, как уж было в заводе, запил-загулял на радостях, выручка мигом и улетела в его, как ругалась осерчавшая мать, луженую глотку. Телка, до срока отбив его от коровьего вымени, спьяну выменял в соседнюю деревню на плоскодонный бат, потому что своя лодка совсем отрухлявела.

И вот спит сейчас Ванюшка, убежав от пьяного отца, а рядышком Майка жует свою вечную жвачку и, может быть, видит цветастые видения, какие, то светлея, то темнея и почти чернея, исходят от спящего парнишки; исходят, клубятся радужным туманом, растепляя и оживляя сонную стайку. А кока Ваня уехал на лесной кордон, а крестничка не взял… Перед тем как уснуть, Ванюшка долго и слезливо разглядывал видения, наплывающие из далекого приречной распадка: тальниковая корчажка и юркие гальяны, вечерние беседы за бурятским зеленым чаем и пахучие сырые грузди, ленок и запахи прелого тальника и тины, дымокуры из сухого коровьего назьма-хохира, в дыму которых спасались от гнуса телки и коровенки, и разъяренный шлыковский бык, – он вспоминался уже без страха, умиленно, словно был таким же родным, как и всё, что виделось, слышалось, радостно переживалось в то канувшее покосное лето. И то ли он припоминал его, то ли оно уже снилось ему, потому что Ванюшка весь без остатка уносился в голубоватые, зеленоватые, мерцающие цветами, клубящиеся видения. Из этих же видений вызрел причудливый, негаданный сон, куда явились ранешние Ванюшкины думы и подслушанные разговоры отца с кокой Ваней.

В ночных видениях все происходило скачущими пятнами, короткими вспышками и почти беззвучно; но потом, на много рядов прокрутившись в дневном Ванюшкином сознании, видения сцепились, выстроились в череду, зазвучали разговорами. Таким, уже довоссозданным в воображении, он и запомнил сон, таким его поведал и своему дружку Пашке, когда они, отрыбачив на вечерней зорьке, полеживали возле тихого костерка среди глухой и беззвездной ночи.

Увиделся лесной кордон, но не тот, где лесничал кока Ваня, а отцовский, где одно время жила семья Краснобаевых; проступили из сумрака большой дом с четырехскатной крышей, золотящийся в закатном свете, тесовые ворота, подвешенные на дородные, лиственничные вереи, бревенчатый заплот, забуревшие жердевые прясла скотного двора, приземистые стайки и стаюшки, крытые корьем, и над всем этим, будто зависнув в синеве предосеннего неба, — вершины сосен по хребту, плавно изогнутым гребешком охватившие усадьбу.

— Ну, сына, хва лежать, траву мять, эдак и пролежни на боках пойдут, — присев на корточки, отец закручивает махорку, по-хозяйски оглядывая лес, сбежавший с хребта в широкую падь, где извивается речка Уда. — Соснул малость, передохнул, пора и за дело браться. А то пока шель-шевель, глядишь, уже и стемнеет. Будем с тобой на пару лес сторожить, обходы делать. Ты уж большой вырос, подсобляй. Одному, паря, тяжело стало, да и глаза худые. А тут глаз да глаз нужен. Тайга, — отец вольным отмахом руки показал на густой, заматеревший березняк, подле него на сухом взлобочке и лежал Ванюшка, дивясь, как, вымахнув из сплошного папоротника, высоко и стремительно до звона в ушах летят в небо белые, с рябинкой, гладкие стволы. — А народ пошел вольный, баловный, так и стригут глазами, где бы чего срубить под шумок.

— А чего делать-то надо?

— А вот чего, гляди, чтоб никто чужой по лесу не шарился, а главное, чтобы без дозволу лес не рубили. Приметишь кого, сразу проси, чтоб квиточек казали. Понятно?.. Ну и за Майкой приглядывай, чтобы в топь не залезла, — он кивнул головой в сторону коровы, что слушала разговор с забытым во рту, торчащим пучком травы и непонятливо моргала глазами. — Вот тебе, паря, ружье, — отец пытливо, с прищуром и сомнением озирает сына. — Не боишься? Заправдашнее…

Ванюшка, с пёсей преданностью глядя в отцовские глаза, торопливо мотает головой: дескать, не-а, не боюсь, и тянет руку к ружью, ложе которого в стылой испарине светится тусклой сизостыо. Отец через колено переламывает дробовку, заглядывает в стволы, дует в них, потом вынимает из патронташа, перепоясавшего пиджак, два патрона и, зарядив, складывает ружье.

— С ружьем не балуй, а ежли приметишь, кто лес рубит без спроса, припугни. Ну, а коли уж не послушается, тогда и пужни… Но сперва из одного ствола поверх головы. Знаешь, как нажимать-то?

Сын, зачарованный доверчивыми отцовскими словами, худо соображая о чем речь, быстро кивает головой, и отец забирается на коня.

— Ты, значит, иди вдоль Уды, чтоб не заблудить, а я уж через хребет перевалю. И не бойся никого. Пусть тебя боятся. Чуть чего, у тебя ружье есть. Ну, с Богом.

Ванюшка повесил дробовку через плечо и, сопровождаемый коровой, словно собакой, шагнул в березняк, где нежились перед сном последние лучи закатного солнышка, из коих снежной белизной, выпукло и четко проступали березы. Ружье оказалось тяжеловатым для Ванюшки, клонило его набок, цеплялось стволом за ветви. А тут еще стало не по себе, – в меркнущем лесу не свиристели пичужки, не ныли комары и не колыхалась зачарованная, листва, — все словно вымерло. Наливаясь темным испугом, маясь приступившим одиночеством, Ванюшка торопливо продирался сквозь чащобу папоротника, спотыкаясь о валежины, невидные под зонтами диво-травы, передергиваясь всем телом и так холодея, что мерзлым колтуном поднимались волосы, когда под ногами стреляли сухие сучья. И вдруг, от неожиданности чуть не сев на зад, уперся глазами в отца, покуривающего махорку на поваленной толстом листвяке, с вонзенным в желтую шкуру топором на долгом лесорубном топорище. Отец одобрительно кивнул головой сыну.

— Вот и ладненько, раз подошел. Одному мне до морковкиного заговения хватит, а вдвоем-то мы быстро управимся, — из отцовского рта наносило сивушным духом. — Садись. В ногах правды нету. Покурим маленько и начнем ширикать, кряжевать будем, — он поднял с голубичника, синеющего крупными, продолговатыми ягодами, пилу-двуручку — пила жалобно взизгнула — и стрельнул прижмуренным глазом вдоль полотна — ладно ли развел зубья. — Лесу навалим, раскряжуем, а зимой трактор пригоним и в деревню увезем. Будем, сынок, рубить корове новую стайку. Старая-то шибко отрухлявела, со дня на день, того гляди, и завалится. Ванюшка слушал и не слышал, потому что в голове с болезненной назойливостью вертелся один и тот же вопрос: а разрешение у тебя, папка, есть?.. квиточек такой?.. Но язык не поворачивался спросить, хотя словно кто-то шепнул на ушко, что никакого разрешения у отца и в помине нет, будет рубить лес крадучись, воровски. Смекнув это, Ванюшка боялся встречаться с отцовскими глазами и чуял, как лицо, уши, шея и даже спина наливаются жаркой, зудящей краснотой.