Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Просушив одежонку на ветру, пробовали удить возле берега, – отплыть мористее при эдакой волне побаивались, – но сколь ни сидели, клева так и не дождались, с грехом пополам выудив с десяток мелких, заморенных окушков. В потемках развели костер под глинистым яром и пекли на тальниковых рожнах жалких рыбешек. Да не столь запекли, сколь сколь сожгли, отчего и вяло пожевали, запивая водичкой, чтобы хоть как-то приглушить голод. Эдакая еда – жуй да угли плюй и к тому же без хлеба – вставала поперек горла. Не уняв, а лишь растравив голод до жгучей рези в животе, поплелись ночевать в копешку сена. Обычные бывальшины, страшные былички про водяного зверя, хозяина камышевых плесов, на ум не шли, хотя и вызревали в ночной пугающей тиши, вздымались из студено-серебристой озерной ряби, нашептывались таинственным шуршанием волн в камышах, всплесками щук на отмели. Не являлся на пустое брюхо и сон, такой спасительный сейчас.

Хотелось есть… Вот тогда-то и приблазнился Ванюшке месяц горбушечкой хлеба, как в ранешней загадке, тогда-то и помянулось с тоской и любовью, как мать пекла хлеб в русской печи, да так ярко, желанно помянулась, что от небесной горбушечки ощутимо дохнуло сытно-теплым, ржаным духом. Пробившись сквозь ночную озерную прохладу, сквозь болотный запах воды, плесневеющей на отмели среди камышей, хлебный дух согрел, мягко закружил голову, и Ванюшка вскоре заснул.

Хлебушко…

Когда мать стряпала, ее хозяйская власть, как на свежей опаре, круто вздымалась, и даже суровому отцу, не говоря уж о ребятишках, приходилось терпеть и смиряться. Ванюшке чаще всего поминался день стряпни из той поры, когда он еще пешком бродил под стол, — позже, когда подрос, мать уже редко пекла свой хлеб, магазинского хватало.

Топчась промеж печки и стола, изредка вылетая в ограду или кладовку, мать отцепляла запан из ухватистых Ванюшкиных ручонок или ловко, даже не глядя на сына, огибала, если вставал поперек дороги. Заученно, думая о своем, успевая добродушно тешиться-браниться с отцом, хворающим после гульбы, мать сноровисто вынимала горбатые хлебы из печи, подсаживая их на вышарканную до бурого свечения, деревянную лопатку, потом укладывала на столе возле самовара и, обмахнув утиным крылом, макнутым в топленое масло, покрывала хольшовым рядном, чтобы горячий ржаной дух не тратился задаром, выдыхаясь в избу, а дольше жил в каравае, оседая и затаиваясь в ноздреватом нутре. После отрежешь краюшку, поднесешь ко рту — лишь не разевай рот до поры, не жадничай,— и в нос тебе нежданно и счастливо нахлынет густое ржаное тепло, словно милосердный солнечный свет после сиротской мороси. Вдохни житное тепло полной грудью, придержи, чтобы нутро согрелось и сладко заныло, запело тоненько в предчувствии свежего хлебушка, и тогда уж в охотку, с волнующим ощущением вкуса славно поешь, а потом поклонись хозяйке в пояс, — дай Бог ей здоровьица, и смело можешь идти спорить с голодным. Благо, ежели угощаешься после того, как ладно, несуетно, вволюшку поробил: в огороде ли, окучивая картошку, в лесу ли, заготавливая дрова, на лугу ли, сгребая подсохшее сено, — тут хлебушко еще вкуснее покажется, тут уж разыграется такой лихой аппетит, что нежеваное летит. Как потопаешь, так и полопаешь.

Хлебушко…

В позднем отрочестве Ванюшка уже не больно-то и жаловал материн хлебушко, к магазинному тянулся, хотя казенные буханки иной раз и припахивали бензином, что навеивался от колымажной, ветхой хлебовозки, развозящей хлеб из районной пекарни по лавкам. Но даже и привкус машинный приманивал, как манило быстрее вырасти и укрылить из родимого дома, из сонной и постной избы, насквозь провонявшей соленым окунем и гнилью древних углов; укрылить в ярко-шумную, нарядную городскую жизнь. Жизнь эта – с шелестом и похрустыванием стильного плаща, с призывным цоканьем девичьих каблуков на асфальте, с молоденьким и беспечным трамвайным звоном и долетающей из летнего сада, азартно завывающей музыкой, на волнах которой ты, в белой рубашоночке, при галстучке и руки в брюки, плывешь мимо узористых, чугунных заборов встречь девахе, большеглазой, с русыми косами до крутых боков, — жизнь эта не давала Ванюшке покоя, капризно и властно звала к себе, отчего и родная изба казалась протухшей, деревня тоскливой и грязной, парни убогими, девки забитыми, а тот же материн хлебушко вместе с картохой в мундире и солеными окунями так обрыдли, что глаза б на них не глядели.

Но отпылило, отсвистело от начальной юности лет эдак десять, шало спаленных в городе, так, кажется, душу бы вынул и отдал за бугристый, цвета песчаной земли, ржаной каравай, который долго млел в поду русской печи и который мать, перекрестясь на божницу прислоняла ребром к мягкой груди и, прошептав Боговы слова сурово сведенными губами, исподлобья посмотрев на едоков, точно вопрошая, заслужили они хлебушко или нет, откраивала первую кривую горбушку, и по кухне степенно плыло дородное тепло, словно мягкие, синие волны по полю ржи, налитому буроватой спелостью.

Ванюшка с меньшей сестрой Веркой тут же юркими зверушками, пихая друг друга, с двух краев хватали горбушечку …обоим охота хрустящую корочку… тянули каждый к себе, но мать звонко шлепала по ребячьим рукам, и горбушка рушилась на ломти, а там уж кому что отвалится, обижайся-разобижайся, изо рта не вырвешь, мать не заступится, скорее еще и поддаст, коль нюни распустишь. Но первая краюха доставалась им редко, отчего и особо помнилась; рушила мать хлебушко по вековечному семейному ладу: сперва хозяину — отцу, стало быть, потом старшим дочерям Шуре и Тане, потом уж Ванюшке с Веркой, а уж сама за стол сроду не садилась, доедала остатки-сладки.

Уминали ребятишки теплый хлеб, макая в густую сметану либо в горячее топленое сало, запивая крепким чаем, подбеленным козьим молоком; ели, жадно причмокивая и даже от наслаждения прикрывая глаза и урча по-кошачьи, – любили материн хлеб, солнышком выплывший из сумеречного чела русской печи, а магазинский путем не распробовали, не вошли во вкус. О сю пору и мать-то сердечно любили, ластились к ней по-кошачьи, да и сама она, отстряпавшись, несвычно добрела к ребятишкам, хоть и посматривала строго, но не ворчала и не охаживала сырым полотенцем, что нередко случалось, где за малый грех, где за пустой смех, где для острастки, чтобы не досаждали, не путались в ногах, не лезли под горячу руку.

Порушив каравай, мать присядет, бывало, к столу перевести сморенный дух, утереть углом запана вспотевшее лицо, и, подперев ладонью щеку, заглядится на Ванюшку с Веркой, сразу же под ее взглядом печально присмиревших; заглядится, вроде, бессмысленно замершими глазами, хотя перед тем, взглядом же и мимолетно отметив: ишь, ладом уминают хлебушко, добрая попалась мука. Про себя же чует: не столь в муке слава, сколь в ее руках и душевном ладе, да уж стесняется и про себя похвалиться: мол, была бы мучка добрая, а выпечь и непутевая дева сможет.