Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Гоша, живущий крепко, в родню к худородному свояку Петру Краснобаеву шибко-то не лез, не желал с голытьбой родниться; но любил иной раз завернуть, похвастать достатком, покуражиться; любил и вот так выпить на живу руку, чтоб не под забором. У Груни-то в избе по одной половице ходят, шибко-то не разгуляешься, махом выставит взашей вместе с пьянчугами. Мать же по мягкости характера не могла Гоше сказать: дескать, вот Бог, вот порог, но так хотелось, потому что были на то причины.

Когда отец одно время пил без просыху и, случалось, всю зарплату оставлял в винополке, когда семья уж дошла до голодного края, кинулась мать к Гоше Хуцану за подмогой, деньжатами разжиться… у сестреницы Груни льда в Крещение не выпросишь… да с чем пришла, с тем и ушла от райповской базы, где Гоша заправлял.

«Стоит в приамбарке, как блин масляный, — жаловалась мать свекровке, бабушке Маланье. — Улыбку, бара, кажет, а поди-ка выпроси чего, — на навоз переведется. На языке мед, под языком лед… Верно что, жид – на коровьем шевяке дрожжит…» Зареклась мать соваться к Гоше с нуждой и даже грозилась, что гнать будет его поганой метлой, ежели припрется с выпивкой; но сердитые посулы так посулами и остались: завернет Гоша на огонек, мать покорно, хотя и с бурчанием, ставит рюмки, достает из подполья соленых окуней на занюх.

Она и теперь их выложила на стол, потом откроила пару ломтей хлеба, вывалила из чугунка на столешню, скобленную ножом-косарем до желтоватого древесного свечения, стылые картохи, варенные в мундире. Поставив бурые от чая, граненые стаканы, собралась уходить, но Гоша Хуцан придержал за рукав.

— Сядь с нами, Ксюша, выпей трошки. Посиди хошь с мужиками… пока Петрухи-то нету, — он хихикнул, подмаргнул Николе и хотел ущипнуть мать, но та брезгливо и зло смахнула с себя блудливую руку.

— Тверёзому с вами пьяными сидеть – это же казь Господня, как в сумашедшем доме. Да ишо и слушать ваши матюги… Некогда мне с вами рассусоливать — скотина ревет, не поена, не кормлена. У вас-то ни об чем башка не болит.

— Кого там не болит?! — Гоша Хуцан знобко передернул плечьми, расплескивая водку тряской рукой. — Разламыватся. Едва у Груни на бутылку выпросил. Вредная у тебя, Ксюша, сестреница, — Гоша беззлобно ругнул жену Груню. — Вся в вашу семейску родову. Семисюха ишо та… От, ядрена вошь, болесь-то себе наживам, — вздохнул он, шумно нюхая водку, поднесенную к самому носу. — От болесь, дак болесь…

— У тебя болесь — девке под юбку залезть, — не удержавшись, фыркнула мать, намекая на известные всей деревни, бесконечные шашни Гоши с разведенками и вдовами. – Гульливый, что иман бесхозный.

Гоша, будто его похвалили, гусем загоготал на материны попреки:

— Не намок порох в пороховнице… Дак чо, Ксюша, поделашь – девки проходу не дают. Шибко бравый, ли чо ли?.. – липнут, как мухи на мед. Отбою нету.

— Не изработался… — встрял Никола Сёмкин, – всю жись в пень колотил да день проводил. Он какой мамон отростил… – Никола покосился на провислое Гошино брюхо. – Повоевал бы и помантулил с моё, дак по девкам бы не шастал.

Гоша уставился на него тяжелым, прищуристым взглядом, и Никола сник.

— И как Груня терпит, ума не приложу, – подивилась мать – Другая бы уж давно вытурила. Допрыгаешься, Гоша.

Гоша до того окобелел, что по осени, сплавив двух своих парнишек к бабушке, домой сударушку припер, разведенку Тосю, с которой о ту пору крутил, – забыл, остолоп, мужичье правило: не блуди, где живешь. Груня моталась в город за товаром, и должна была вернуться на другой день, но изловчичилась, обернулась обудёнкой, да и грянула на ночь глядя. Когда застукала блудней… нежатся на пуховой семейной перине, воркуют, чисто голуби… то Гоша невинно захлопал ясными очами:

«Ты, Груня, ничо худого не подумай… Забежала Тося по соль, да чо-то занедужила, голова закружилась. Пришлось уложить…»

«А сам почо рядом лег?»

Гоша задумался: почо рядом лег?.. но Груня ехидно подсказала:

«Сухари сушить… У-у-у, блудни!»

Кинулась баба волчухой, чтобы Гошиной марухе кудри расчесать, тут мужик и улизнул от греха подальше. Следом вылетела пробкой и Тося-разведенка… Как уж Рыжаковы потом примирились, никому не ведомо, – сор из избы не выносили, под лавку копили. Но потешный слух, – как Груня прихватила мужика в родной избе с ночной пристежкой, и выдрала той клок шерсти с беспутой головенки, – дивом высочился из кондового Гошиного пятистенка и пошел шататься по селу, теша мужиков и яря мужних женок. Да и как было слуху не высочиться, ежели сразу три мужика – Петр Краснобаев, Никола Семкин, Митрий Шлыков, прозываемый Хитрым Митрием, – уже подвалили к Гошиной избе…кололи у Хитрого Митрия быка, выпили под свеженину, мало показалось, вот и дунули к Гоше. Уж брякнули железным кольцом об калитку, где пугала надпись «Острожно, злая собака»… кто-то сверху гвоздем по краске приписал: «злой хозяин»… и тут с визгом вылетает из ограды полуголая Тося, а следом Груня с кочергой. Как не захлеснула бедную…

— Аксинья, бравая ты моя, – улыбнулся Гоша на материны слова, – ты покажи мне бабу в деревне, которая бы за это дело мужика выперла?! Я своей так и сказал: раз сама ничо не можешь, сиди и молчи в тряпочку. А я мужик ишо в соку.Терпи…

— Терпят бабы, деваться-то некуда.

— По-доброму-то гордиться должна, что мужик у ей, хошь и в летах, но не развалюха, как иные… сплошь и рядом. Девки ишо зарятся, не говоря уж про баб… А потом, как баят: сучка не захочет, кобель не вскочит. Во… Так что, Ксюша, мужик-то и не виноватый, ежли не силком…

— И язык-то у тя блудливый, что бык бодливый, – отмахнулась мать.

А бабушка Маланья, брезгливо скосившись на переборку, посулила Гоше:

— Но ничо-о, Хуцан… ничо-о, на том свете подвесят за муде… пороз нелегчанный.

3

Хоть и перевалил полвека, за Гошей, особливо по-бабьей части, и молодым было не угнаться. Вызрел мужик приземистым, кряжистым… весь в корень ушел… на лицо жарким, хоть сырые портянки суши; щеки лоснились, точно смазанные гусиным салом,— недаром продуктовыми складами ведал, наел ряшку; черные волосы, с кучерявинкой, но глубокими прокосами от висков, потно липли к низкому, стесанному до бровей, изморщиненному лбу. Баял он по-тутошнему, но на обличку, вроде, и не русским вышел, не то жидоват, не то цыгановат. Таким и запомнился маленькому Ванюшке, который страх как пужался его, когда тот вваливался в избу и ревел по-бычьи, терзая несчастную гармонь. Случалось, Ванюшка с перепуга залазил под кровать, откуда мать выгоняла его ухватом или выскребала кочергой.

Вот и теперь, играя крашенными в разные цвета бараньями ладыжками, при всяком Гошином выкрике, жался, по-птичьи дрожжа, к ногам бабушки Маланьи, толстым, раздутым водянкой, которые казались еще толще, обутые в суконные, осоюзенные кожей ичиги. Старуха шипела сквозь обиженно поджатые губы, исподлобья косилась на крашеную переборку, за которой похмелялся Гоша Хуцан.