Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

— Безмозглый поп тебя крестил, — зря не утопил, прости мя Господи,— тряской щепотью перекрестилась на икону с запаленной по случаю Покрова Богородицы золоченой лампадкой; и опять пожалела, что не утоп Гоша во время крещения, забыв по старости ума, что тот, по кровному батюшке еврей, вовсе даже и не знал купели Божией. — У-у-у, винопивец проклятый. Остатню совесть пропил… Церкву порешил… — вдруг вспомнила она далекое-далекое и горестно покачала головой, оглаживая внука по волосенкам, ему же и высказывая обиду. — И как ишо руки не отсохли, как земля доржит, прости, Господи, мя грешную, — она опять побожилась.— Ну да, погоди, погоди — дождесси ишо. Бог-то не Микитка — повыломат лытки.

Бабушка Маланья зимовала и летовала в тот год у сына Петра, прикочевав к нему от дочери из соседней деревушки, но, недовольная тогдашней Краснобаевской жизнью, гульбой своего постаревшего чадушки, ладилась обратно к дочери. И шибко серчала старуха, что в доме сына, как на проходном дворе, вечно толклись пьяные мужики, навроде Гоши Хуцана, – его, будь на то ее полная воля, и близь порога не пустила бы, не то что за стол сажать, закуску подавать. Еще старухе шибко не глянулось, что в горнице, по соседству с божницей, висели в сумрачных рамах портреты Энгельса и Маркса, которые Петро …тоже коммунист, навроде Гоши Хуцана… приволок из погоревшей избы-читальни. Но приходилось терпеть… не в своем дому, знай сверчок печной шесток… и лишь ворчала потихоньку, жалуясь то молодухе, то внуку Ване, утехе своей на закате лет.

Мужики выпили, душа беседы запросила.

— А ты с каких пирогов вчерась загулял? – спросил Никола, и Гоша не утерпел, похвастал:

— Исай Самуилыч приезжал… Помнишь Лейбмана?.. Директором в «Заготскоте» заправлял.

— Помнишь… – зло усмехнулся Никола, поминая свое горькое. – Я через него из рыбохраны вылетел. Это когда с сетями их прижал… – Никола оглянулся на мать, которая возилась у печи с чугунками, и потише прибавил. – Вместе с Петрухой Краснобаевым…

— Дак чо, ежели ума нету. Глаза надо было пошире разуть…Увидел бы, на кого руку подымаш… А потом, нужны Самуилычу наши воньки окуни, ага. У него там икры и черной, и красной, и серо-буро-малиновой… хошь в зад пихай. Отдохнуть на озеро выехали, выпить, закусить. Петро и сеть-то кинул, чтоб на варю поймать, свежей ушицей Самуила отпотчевать. А ты…

— Да я их… иудино племя… всех хотел к ногтю прижать?

— Ладно, – Гоша насмешливо покосился на Сёмкина – сиди уж, не рыпайся … Так вот, Самуилыч же мне, навроде, сводного брата… Приехал по делам… он теперичи в городе большая шишка… ну и, короче, ближе к ночи, собрал наше начальство. Ну, а без меня куда?! Сперва суглан, а потом сабантуй… – Гоша звонко щелкнул себя по горлу. – И Петро за стол втерся… А стол, паря, ломился. Откуда чо понапёрли, ума не приложу…

— Да-а, у нас народ будет с голоду загинаться, а начальство от жиру лопаться…

— На то они, Никола, и начальство. У их работа тяжелая. Это кажется, что бумаги перебирают, да работников гоняют… Вот у тебя голова болит, как печку сложить да похмелиться, а они денно и нощно переживают за производство, за народ…

Гоша Хуцан, плеснувший на старые дрожжи, а посему и быстро охмелевший, начал плести всякую околесицу:

— Э-эх, Аксинья ты, Аксинья, надо было мне, дураку, на тебе жениться — добрая у тебя душа. Труженица ты, Ксюша.. А моя-то карга… змея подколодная… Эх, надо было тебя, Ксюша, брать…

— Да с тобой, бара, хуцаном, путняя-то баба на один гектар не сядет, — проворчала бабка Маланья.

— Ладно, допивайте и яба цыренка, — велела мать, одевая на себя телогрейку, накидывая шаль.— У меня там скотина измычалась. Кормить пора…

Мать уже открыла дверь в сени, когда Гоша крикнул:

— Погодь-ка, Ксюша. Чо я тебе скажу…

И тут же шмыгнул вслед за матерью. Вначале было тихо в сенках, потом послышался грохот, полетели ведра, затем — крик, и тут же разлохмаченный влетел в избу Хуцан, держась обеими руками за голову.

— От язви тя в душу, а! С ней как с доброй, а она…

— Коромыслом по хребту, чтоб мотней не тряс, — мрачно досказал Никола Семкин.

— Ничо-о, еще прищучу… – Гоша опять загарланил. — Не ходи ты рядом с толстым задом…

— Ну и упадь же ты, Гоха! — выругался Никола.— Тебя как доброго люди за стол посадили, а ты и ноги на стол. К бабе лезешь…

— А ты чо рыпашся?! — поднялся Гоша. — Я таким дохлым, как ты, лен ломал одной левой.

— Пойдем, поговорим, — Никола, опершись на столешню, шатко поднялся.

— Ну-ка, вы, зюзи подзаборные, топайте отсель! — крикнула из горницы бабушка Маланья, у которой уже, как в ознобе, тряслись, ходили ходуном руки, похожие на корявые, разбухшие, изморщиненные коренья. — И чтоб духом тут вашим не пахло. Ишь расселись. Ишо и драку зачините…

Во время приспела мать и вытурила нежданных-нежеланных гостей. Когда они с матюгами вывалили из избы, оставив в кути тяжкую махорочную вонь, перемешанную с запахом сивухи и соленого с душком окуня, Ванюшка, мало еще соображавший, но, по мнению бабушки Маланьи, шибко язычный, тут же и высказал матери:

— Мам, а мам, ты говорила, идет черт с рогами, с горячими пирогами, а пришел Гоша Хуцан. И никаких пирогов горячих не принес. Ты пошто наврала-то?

Мать на такие Ванюшкины слова лишь качнула головой и невесело улыбнулась:

— Верно что, черт с рогами… — согласилась, но тут же погрозила пальцем. — Мотри-и-и у меня, ботало осиново, на улке не сболтни, а то Гоша с Груней услышат, будут тебе и пироги, и шаньги. Скажут ишо, мать с отцом подучили.

— Ишь, и дите неразумное, а чо выговариват, — бабушка Маланья ласково и согласно глянула на внука.— Немытик он и есть, и боле никто. Хуцан вот ишо, прости Господи… — старуха привычно осенила себя мелким крестом, вознеся слезливый взгляд к божнице.

4

Обидная кличка примазалась к Гоше еще в парнях, приварилась, будто смола, какой блудням-девкам воротья мажут, чтоб неповадно было хвостом трясти; и так уличное прозвище приросло и въелось, что и ножом-косарём не отскоблить, отчего иные деревенские, особо приезжие, и про фамилию-то его, Рыжаков, ведом не ведали, — Хуцан да Хуцан, хотя говорилось это, конечно, позаочь, в глаза же: Георгий Силыч. С Хуцаном тягаться, что осиное гнездо зорить, себе дороже будет.

Хуцанами в деревне на бурятский лад звали баранов, нелегчаных, оставленных при мужичьем достоинстве, чтобы мастерили отаре приплод, покрывая баранух-ярок; недаром и приговорка такая шаталась по деревне: парочка — хуцан да ярочка.

Случилось то еще при старопрежней, царской власти, когда Краснобаевы жили в уездном селе Укыр; это уж потом, когда Укыр чах и в Еравнинское аймачное село выбился Сосново-Озёрск, семейство туда и перекочевало. Так вот, зеленым удальцом, чтобы потешить девок, переметнулся Гоша в Краснобаевский загон, прыгнул с хмельного дуру на овцу-ярочку, с горя и страха заблеявшую таким утробным, истошным ором, что у девок по мягким спинам побежал мороз, и девки заревели в голос, чтоб не галился над овцой. Но Гоша, раздухаренный, уселся половчее, схватил барануху за уши, как за поводья, и поехал, волочась ногами по унавоженному, ископытенному двору; запотряхивал бравыми, смоляными кудерьками, запонукивал, чмокая губами и хлопая коленями по раздутому бараньему брюху, словно и не тихая скотинка волочила его, а нес в заполошном намете халюный конь. Отойдя от первого испуга, девки облокотились на прясла и, костеря дурня, вроде против воли посмеивались, глядючи, как потешает их Гошка-гармонист; а барануха, одуревшая, изойдя в крике, уже с хрипом и сипом тащила Гошку по двору, и шарахались из угла в угол серой волной сбитые в кучу, испуганные овцы.