Элена Ферранте - История нового имени

Меня как будто отпустило — мучительное напряжение, столько лет не дававшее мне вздохнуть, схлынуло. Я растроганно смотрела в ее повлажневшие глаза, на ее робкую улыбку. Но продлилось это недолго. Лила привычным жестом провела рукой по лбу и мрачно сказала: «Вечно мне приходится доказывать, что я лучше всех. Когда Стефано открывал лавку, — скривившись, добавила она, — он первым делом научил меня обвешивать покупателей. Я закричала на него, назвала его вором, но потом… Потом я сама начала делать то же самое и даже изобрела несколько новых способов обмана покупателей, так что теперь я виртуоз недовеса и обсчета. Я всех вас обкрадываю, Лену, весь квартал. Никогда не доверяй мне, что бы я ни говорила и ни делала».

Я была в растерянности. Я не узнавала Лилу, и мне казалось, она сама не понимает, что говорит. Зачем она мне все это рассказывает? Она что-то задумала или просто потеряла над собой контроль, позволив себе выболтать лишнее? К чему она стремится? Восстановить нашу дружбу или доказать себе и мне, что она ничего не стоит? Ты знаешь, как я отношусь к Стефано, как бы намекала она, но и к тебе я отношусь ничем не лучше, как и ко всем остальным… Она как будто играла передо мной сразу две роли: и красавицы, и чудовища, и доброго героя, и злодея. Она сплела свои тонкие пальцы и спросила:

— Слышала, что болтает Джильола? Что портрет вспыхнул сам по себе?

— Да это же полный бред! Просто она тебя ненавидит.

Она издала короткий смешок, больше похожий на всхлип.

— Голова болит, — сказала она. — Как будто изнутри на глаза что-то давит. Видишь ножи? Они только что от точильщика, очень острые. Стою я тут, режу салями, а сама думаю, сколько в человеческом теле крови и до чего оно хрупкое. Если слишком упираешься, оно ломается. Сгорает, как тот самый портрет. Хорошо, что он сгорел. Хоть бы все это сгорело — мой муж, магазин, обувь, Солара, все!

Только теперь я поняла: что бы ни говорила Лила, что бы ни предпринимала, она была бессильна против того страшного несчастья, которое свалилось на нее в день ее свадьбы и с тех пор только усугублялось. Мне стало ее жалко.

— Попробуй успокоиться, — сказала я.

— А ты мне помоги.

— Чем я могу тебе помочь?

— Просто будь рядом.

— Я и так рядом.

— Нет, неправда. Я рассказываю тебе абсолютно все, открываю тебе свои самые ужасные секреты, а ты про себя никогда ничего не рассказываешь.

— Да ты что? Ты — единственный человек, который знает про меня все.

Лила резко замотала головой и сказала:

— Пусть ты во всем лучше меня, пусть знаешь в сто раз больше, все равно, не бросай меня.

Лилу продолжали донимать, пока она не сделала вид, что сдается. Она сказала Стефано, что займется разработкой новых моделей, и при первой возможности то же самое сообщила Микеле. Потом призвала к себе Рино и сказала ему ровно то, что он всегда мечтал от нее услышать:

— Придумай ты сам эти новые модели, а то у меня ничего не получается. Привлеки папу. Вы с ним в этом разбираетесь. Только никому не говорите, что это ваша работа, пока не увидите, что обувь хорошо продается. Никому, даже Стефано.

— А если у нас ничего не выйдет?

— Свалишь все на меня.

— А если наоборот?

— Тогда я сама все всем расскажу, и вся слава достанется тебе.

Рино план пришелся по душе. Они с Фернандо принялись за работу. Иногда Рино заходил к Лиле и по секрету показывал ей эскизы. Она старательно изображала восхищение — то ли потому, что ей было противно смотреть на кислую мину Рино, то ли потому, что хотелось поскорее его спровадить. Но вскоре она с удивлением обнаружила, что ей нравятся созданные им новые модели, чем-то немного похожие на те, что уже продавались, но в то же время достаточно оригинальные. «Может, это и правда не моя заслуга, — как-то раз неожиданно радостным голосом сказала она мне. — Может, и правда старую коллекцию на самом деле придумал мой брат?» Мне показалось, что у нее словно гора с плеч свалилась. В ней снова проснулись теплые чувства к Рино, вернее, она поняла, что поспешила с выводами: их объединяли такие тесные связи, разрубить которые было невозможно, несмотря на все выходки Рино, даже самые подлые. Она признавала, что обманывала его, но ее ложь помогла Рино избавиться от сознания собственной неполноценности и снова, как в детстве, поверить в себя — во всяком случае, в тех вещах, в которых он действительно хорошо разбирался. Слыша от сестры очередную похвалу, он прямо-таки на глазах расцветал. А в конце разговора неизменно просил у нее ключ от квартиры, где втайне от всех встречался с Пинуччей.

Я, со своей стороны, старалась убедить Лилу, что мы с ней по-прежнему лучшие подруги, и по воскресеньям часто звала ее вместе прогуляться. Однажды с нами пошли две девчонки из моей школы; мы добрались до самого выставочного центра «Ольтремаре». Мы весело болтали, пока мои одноклассницы не узнали, что Лила уже больше года замужем; тут они обе притихли и оробели, как будто с нами была не моя подруга, а моя мать.

— А дети у тебя есть? — нерешительно спросила одна.

Лила отрицательно мотнула головой.

— И не ожидается?

Лила мотнула головой еще раз. Вечер, начавшийся так славно, был испорчен.

В середине мая я взяла Лилу с собой на собрание одного клуба, посетить которое мне горячо советовала профессор Галиани, поэтому пропустить его я никак не могла. Ожидалось выступление ученого по имени Джузеппе Монталенти. Раньше я на таких мероприятиях не бывала: Монталенти читал что-то вроде лекции, но не для студентов и школьников, а для взрослых, которые специально пришли его послушать. Мы сели в последнем ряду довольно обшарпанного зала, и очень скоро меня одолела скука. Профессор Галиани, направившая меня в этот клуб, сама так и не появилась. «Пошли отсюда», — шепнула я Лиле. Но та отрицательно покачала головой, заметив, что нехорошо греметь стульями и отвлекать слушателей и лектора. Зная, что подобная щепетильность совершенно ей не свойственна, я поняла, что это отговорка: на самом деле или она оробела, или увлеклась темой лекции, хоть и не желала в том признаваться. Мы досидели до конца. Монталенти рассказывал о Дарвине, но нам с Лилой это имя было незнакомо. Когда мы выходили, я решила пошутить и сказала:

— Кое в чем он точно прав: ты — настоящая обезьяна.

Но Лила не поддержала мой шутливый тон.

— И мы не должны про это забывать, — ответила она.

— Про то, что ты — обезьяна?

— Про то, что все люди — животные.

— Даже мы с тобой?

— Все.

— Но ведь он говорил, что между людьми и обезьянами много различий.

— Да? И что же это за различия? Мать проколола мне уши еще в младенчестве, и я всю жизнь ношу сережки. Обезьяньи мамаши ничего такого не делают, и их потомство обходится без сережек. Ты эту разницу имеешь в виду?