Вениамин Колыхалов - Горислава

Раньше спасала трудом затворница тайги — Дектяревка. Как было не скорбеть при виде обнищания колхоза. Оказалось, что завзятая стахановка осталась не в сказке — наяву у разбитого корыта. Много сменилось председателей, сулящих райское благоденствие. Из района, области побывала здесь тьма-тьмущая непахарей, несеятелей. Ретивые циркуляристы торопились с проверками, ревизиями. Заносили покопытно в отчеты весь скот, спешили отбомбиться политинформациями, лекциями и даже… поинтересоваться настроением колхозников. Стряпчие, творцы циркуляров, планов, инструкций заглядывали в свинарник. При Матрене Олеговне можно было по полу в лакированных туфлях пройти, каблучки не запачкать. Приезжие восторгались чистотой клеток, поросячьим уютом, упитанностью щетинистого поголовья.

Изнурила колхозная быль. Пожить бы спокойно в пенсионной сказке — не получается. Не выехать из старости на горячих вороных, не оставить позади репейные думы. Старик разгоняет тоску одной маркой вина под двумя кодовыми названиями — КВН и ГДР: Коньяк Выгнанный Ночью и Гоним Дома Родимую. Из подполицы Крисанф подпевает бурлакам: «Э-ээй, дуби-и-нушка, ухне-е-м». И сам с утра до вечера ухает. Жутко с ним стало Матрене Олеговне. Принимается выть, рыдать среди ночи, устрашать лешачьим хохотом.

— Смотайся в райцентр, проверься по психопатству.

— Цыть, Мотря! Ты есть моя лично-частная собственность, посему указы мужу не должна давать.

— Ты душу богу готовил, поспешил в услужение черту отдать. Завиноватили с отцом честных людей — вот и отрыгается. Парфен канул в безвестье. Ты винищем залился, страх тушишь. Не открывай подполицу — ядом сивушным прет. Возьму колун, расколочу аппарат.

— Цыть! За него деньги большие плачены. Змеевик из нержавейки. Зимник откроется, ко мне шофера зачастят, кэвээнчик покупать станут. Мой первач государственную водяру на лопатки кладет: дешевле и градуснее. Парни с трассы говорят: выпьем с устатку, утром ник-какого башколома. Вот так вот. А ты: аппарат порушу. Через него голимые денежки текут. Поживи-ка на пенсию.

— Запах на улице от твоей бурды такой, что ухмеленные вороны и сороки боком летают.

— Птицы обойдутся, лишь бы людишки не унюхали. Мы живем в сторонке. Ветер скоренько запах разносит. Несколько раз я под лесные пожары гнал. Дымище — никакую бурду не унюхаешь. Жалко, что нынче тайга горит не в нашей стороне.

— Давай сыновьям пошлем рублей двести.

— Обойдутся. Недавно сотню шурнули.

— Просят ведь.

— У птенцов всегда рты раззявлены: вали птичка-мать жучков-червячков. Расповадили апостолов. Им и тыщу пошли — мало.

— Город, расходы.

— Ехали бы домой на каникулы, сено поставить помогли. Собрались прокатиться по Чуйскому тракту. Землю им повидать захотелось. Чего ее разглядывать? Земля везде земля: из песка, суглинка да червей состоит.

— Пошли из моих денег.

— Твои, мои… миллионщица какая!

— Скуп ты, старик, ох скуп.

— Скупость не глупость… Почеши под левой лопаткой… тише, тише! Когти выпустила тигрица.

— Хватило бы у меня силы, сгребла тебя и на помойку выбросила.

— Такие мужики, как я, долго валяться не будут. Кто-нибудь подберет.

Приходила в упадок нарымская деревня. Скорбела душа Матрены Олеговны. Знала: мучение оборвет смерть. Скоро она станет дозорить, маячить перед глазами, стеречь свою новую жертву. Смерть зачислит в многолюдный земной приход скромную прихожанку. За всю жизнь Христос и Троеручица даже шепотком не подали из угла ни одного совета. Вечное молчание икон учило терпению, покорности. Было поздно что-то менять в судьбе.

В одну из ранних дружных весен вода расшевелила фундамент. Угол избы, на котором уныло повисал по праздникам флаг, просел. В подполице между плахами и верхом бетонной стены образовалась большая щель: крысы стали обживать давно отторгнутую территорию. С писком, прискоком носились по бункеру, подбирая под столиком объедки, оброненные во время уединенного пиршества хозяина.

Управясь по хозяйству, Матрена Олеговна садилась на завалинку, подолгу глядела на закатное солнце. День еще был в силе, обилие света не предвещало скорых сумерек. Вода из лягушечьей канавы выплеснулась через край, раскатилась по кочкастой согре и плавилась под смирными лучами начищенным серебром. В затопленных половодьем кустах крякали утки. С реки доносился шум теплоходного дизеля. Над землей стояло роскошно-царственное предвечерье. Дворовый пес в ошейнике, наслаждаясь отсутствием надоевшей цепи, шлепал по лужам, распугивая куликов. Из-под лап разлетались светлячки брызг, в сторону солнца ветерком относило золотую водяную зернь.

До недавнего времени изменчивая природа была для Матрены Олеговны декорацией жизни. И вот на склоне лет явилось недостижимое ранее чувство, заставило подумать об уходящем времени с пронзительной печалью. Прозрение сердца ошеломило. Изменился, поновел неброский мир земли около умирающей Дектяревки. Вокруг нее и до самого полюса неба покоилось то, ради чего женщина вековала, молилась, страдала, трудила тело. Лежала почти нетронутая миротворная природа, ниспосланная человеку. Раньше не так сильно гипнотизировало великое лежбище звезд: им отводилась ночная загадочная жизнь. К утру звезды сливались с солнечным шаром и усиленным светом воскрешали землю.

В тайге, на лугах, у реки притуплялось чувство одиночества. Хотелось продления лета, тепла. Долгая зима мертвила все. С годами тяжелее переносился ее гнет. Матрена Олеговна нетерпеливо ждала прихода весны. Напитанное сочной синевой мартовское небо, призывно-заливистый свист синиц, подтайка сугробов на косогорье, оплавленные следы зайцев за городьбой, броский цвет оживающего в сокоброд краснопрутника — все стало примечаться, тревожить той особенной щемящей тревогой, которая возгорается к закатным годам бытия. Заново рожденная с весной земля скоро начнет извечный обряд обновления. Изнуренное за жизнь сердце, включенное еще в чреве матери, достучит до последнего часа, и самая бурная весна не вдохнет в него воскресающую силу.

Она не верила в загробную жизнь. Придет глухая загробная смерть. Остаток времени между вот этим живым и последним мигом будет подобен щепотке песка, истекающего из верхнего сосуда песочных часов на холмик нижнего. На кладбище тоже поднимется холмик.

Иногда воображение четко прорисовывало картину ее похорон. Гроб на табуретках… поднимут… вынесут… опустят в землю… В деревне нет вопленицы кроме меня, никто не отрыдает по умершей страстью истой плакальщицы.

Весна помогала прятать печальные мысли. В судьбе не насчитывалось ни дня позора. Жизненный путь собиралась свершить без покаяния. Жила в ладу с людьми и совестью.