Владан Десница - Зимние каникулы

— Все равно я заставлю их отменить решение! Все равно! Они еще узнают, кто такой Миле Матич! Ох, и в жесткий переплет они у меня попали, сударь мой, по самое горло увязли. Ох… чего бы они теперь не дали, чтобы выпутаться! Ан нет! Теперь я не отступлюсь!

А его супруга, хотя ей и хотелось, чтобы подобные способности мужа побольше приносили пользы для дома, все же была удовлетворена, пусть с моральной точки зрения, в глубине души гордясь, что у нее такой муж. Дети молча смотрели из угла, и Милошу становилось не по себе под их пристальными взглядами.

Матич кое-как сводил концы с концами, прирабатывая на стаканчик вина и на пачку «Дравы» [8] «Драва» — самые дешевые, очень крепкие сигареты. тем, что писал жалобы и прошения крестьянам, у которых пользовался определенным уважением. Находчивый и сметливый, он с удовольствием брался за все, что хоть отдаленно напоминало трудную головоломку, некий канцелярский «кунст». Незлопамятный, никогда не унывающий, он, в сущности, был «добрым дьяволом», который наутро забывал причиненные ему вчера обиды, высокомерие и холодность приемов и встреч; он был совершенно незаменим в чрезвычайных делах и делишках, при которых спешка и неблагодарность самой работы не оставляли времени для размышления и скрупулезной аккуратности в исполнении. Его приглашали, если требовались срочные рекрутские списки или надо было вести бумажную битву со страховым обществом из-за какого-нибудь при сомнительных обстоятельствах сгоревшего амбара. Поэтому все граждане Бунареваца поддерживали с ним какие-то неопределенные отношения, в зависимости от того, насколько он в данный момент им был необходим: то с ним здороваются тепло и сердечно, то достаточно сухого, чуть заметного кивка головы. Даже сам уездный начальник, в день государственного праздника посещавший Бунаревац, для того чтобы принимать поздравления, пожал протянутую руку Миле Матича, который по этому случаю побрился и присутствовал на благодарственном молебне в новом черном сюртуке, хранившемся в шкафу как некое знамение чиновничьего достоинства и чести. «Хорошо, хоть в этом исправен», — думал начальник, пожимая протянутую руку со строгим выражением лица, что, правда, можно было понять и иначе — как необходимую принадлежность торжественности момента и действа.

Но уж когда Матич был поистине незаменим — так это во время выборов. Сельский мальчонка, отправленный в школу благодаря своей сообразительности и веселому нраву, проявленным еще тогда, он умел объяснять крестьянам сложные вещи доступно и просто, за что слыл непревзойденным агитатором. В течение всей выборной кампании на прегрешения Матича смотрели, как говорится, сквозь пальцы; ход разбирательства по его делу приостанавливался, и в обществе по отношению к нему наступал как бы некий род моратория, его патриотическое рвение выдвигалось на первый план, на краткое время затмевая его личные и служебные качества. На это время он даже отдалялся от Никицы, который, будучи пропитанным алкоголем скептиком и зубоскалом, оставался неисправимым оппозиционером. Матич разъезжал по деревням в нанятой дребезжащей колымаге, сидел за одним столом с кандидатом в депутаты (правда, на самом его краю, так сказать, среди молодежи, оправдывая это тем, что к юным тяготеет его веселая натура, которая по крайней мере за трапезой хочет избежать извечных многомудрых разговоров), вполне довольный тем, что может досыта наесться ражничей [9] Ражничи — кусочки ягнятины, поджаренные на жаровне. и напиться вина, оплаченного избирателями. На обратном пути расторопный и всегда готовый услужить Матич помогал подкачивать колеса («Ох, эти наши у-жас-ны-е дороги!» — угрюмо-озабоченно ворчал кандидат в депутаты с заднего сиденья) или старательно тянул на себя рычаг газа, пока шофер с растрепанными волосами и побагровевшим лицом, раскорячившись перед автомобилем, с проклятиями крутил ручкой, пытаясь завести обессилевший драндулет. Когда же кампания заканчивалась и наступало характерное послевыборное затишье, совсем как после масленичных гуляний, Матич опять впадал в апатию и погружался в забвение. Уездный вновь здоровался с ним кивком головы, пока совсем не переставал его замечать, дисциплинарному взысканию вновь давался полный ход, а Матич опять убеждался в черной человеческой неблагодарности. Тогда он снова возвращался к своему Никице, и душа его поздними ночными часами все жарче вопияла к Достоевскому.

Пока не было Ягоды, Матичева Боса предложила Милошу помочь по дому. Чтобы как-то ее отблагодарить, Милош время от времени покупал и приносил ей кусок мяса, а она в свою очередь требовала, чтобы он оставался у них ужинать.

Скоро одинокий и подавленный Милош стал постоянным гостем в их доме. Вечерние застолья с Матичем и Никицей превратились для него в тот незаменимый час отдыха, которого только и ждешь в течение всего дня.

В конце лета в гости к Матичу приехала свояченица Мила. Это была стройная белокурая девушка с хрупкой фигуркой и воспаленными веками светло-зеленых глаз, чувствительных к ветру и ныли. Мила жила с матерью в опустевшем, вытянутом вдоль полотна железной дороги селе, где ее теперь уже покойный отец когда-то служил начальником станции. Когда их захолустье становилось ей несносным, она на месяц-два уезжала погостить то к Босе, то к другой своей сестре, служившей на почте где-то в Славонии. Самая младшая и самая красивая из сестер, Мила была избалована матерью и сестрами и считалась в семье счастливицей. Сестры безоговорочно подчинялись ей во всех вопросах, касающихся манер, туалетов и вкуса.

В своем перехваченном бечевкой дорожном саквояже она привезла кучу переводных романов в черном коленкоре со штемпелями библиотек, высылающих книги почтой. Некоторые она покупала сама, заказывая их по рекламным объявлениям, помещаемым на последней странице той самой газеты, в которой печатались переводимые Милошем романы. Крайне чувствительная, неудовлетворенная своим существованием и бездеятельностью, исполненная эстетического бунтарства против провинциальной серости и уверенная, что рождена для иной, более светлой и возвышенной жизни, она коротала дни, один за другим проглатывая эти толстые романы. Как и в каждое свое путешествие, она отправилась в Бунаревац с неясным предчувствием, что ее ожидает здесь нечто необыкновенное, прекрасное и захватывающее. Матич, встретивший ее с радостью, был к ней внимателен. Он не забывал приносить ей из корчмы тетушки Елы — нередко в долг — еще теплые кусочки ягнятины с жаровни, которые она так любила. Под вечер Мила подолгу бродила в одиночестве с книгой под мышкой, заходя далеко за узкий круг, который, по местным понятиям, считался границей городка и который нельзя было переступить, не вызвав удивления и кривотолков обывателей.