Владан Десница - Зимние каникулы

А в это самое время госпожа Ванда металась из угла в угол, не зная, куда себя деть; пробивавшиеся сквозь закрытые ставни багряные полосы заката, наподобие прилива, заливали салон, горели на ковре, огненными змеями ползали по мебели, забирались в угол за печью. Ломая руки, она то и дело прижимала ладонь к взволнованному сердцу; она задыхалась от ощущения, будто ей не хватает воздуха. Временами ее бросало в какой-то непонятный жар, от которого горела кожа, спекались губы и глаза блестели, как в горячке. В эти часы, когда все валилось из рук, томясь за жалюзи и поневоле наблюдая из-за решетки ленивое течение жизни на улицах города, она с чувством облегчения прислонялась лбом к холодному оконному стеклу; а то, совсем как озорник, прижималась носом и губами к гладкой поверхности стекла и тут же в испуге отскакивала — а вдруг кто подсматривает.

Отношения с Сурачами не испортились. Более того, Бариша доказал, что из-за «недоразумения» не потерял доверия к доктору: в один прекрасный день он явился к Ловро с нарывом на руке.

— Сейчас мы все устроим, дорогой мой Бариша, — бодро и весело говорил Ловро, выбирая в коробке кусочек марли. Он надеялся нынешним своим врачеванием, в успехе которого не сомневался, сгладить впечатление от прежнего промаха. Марля выскользнула у него из рук и упала на пол. Он с трудом наклонился и поднял ее, как и положено, пинцетом. Потом помахал рукой, как бы стряхивая заразные бациллы и приговаривая: «Пошли вон» — в таких вещах он отличался щепетильной добросовестностью.

Сердечные отношения укрепились, когда Иве достиг призывного возраста и при содействии Ловро был признан негодным.

Тем временем в хозяйстве Бариши кое-что изменилось, и вернувшийся с флота Юрета просто глазам своим не верил. Ему писали о беде отца, но о благотворных ее последствиях умолчали, лишь туманно намекнув на какую-то компенсацию. Сейчас он увидел двухэтажный дом под черепичной кровлей и примыкавший к нему узкий сарай, из которого, как бы нацеленное в диких гусей, устремлялось к небу дышло новой телеги.

— Пошли, я тебе кое-что покажу, — сказал отец и повел его вниз по крутой сельской улице. За околицей на перекрестке под тутовником старик остановился и показал палкой за пересохший овраг. — Видишь вон там? Это теперь наше!

Бариша купил у вдовы и сирот покойного Шимы Клепана, подорвавшегося на мине на железнодорожном полотне, поля под горой.

— Это теперь наше, понимаешь?

Бариша стал одним из самых почитаемых людей на селе. Он пользовался тем безусловным авторитетом, который дают человеку достаток и ловкость, вместе взятые. Сам он работал мало, больше приглядывал за работниками и распределял работу среди своих домашних. А то сидел перед домом и для каждого прохожего находил слово: слово ободрения, слово утешения, спокойное, полное разума и житейской мудрости. Он был напичкан советами и мудрыми словами. Любил, чтоб его считали старше, и еще ему нравилось, когда его называли «стариком». К этому сам приучил односельчан, говоря о себе в третьем лице: «Послушайте старика, ведь он много повидал на своем веку», или: «Не хотите слушать, что вам говорит старик», или еще: «Потихоньку да полегоньку старик все одолеет». По воскресеньям он наряжался в извлеченный из сундука старинный пиджак и позволял себе быть чуточку больше незрячим. В церковь его сопровождала невестка, Юретина Луца. Говорил напыщенно, называя домашних полными именами: «Ивана, подай-ка к обеду белого!», «Луция, своди-ка меня в церковь!».

В доме доктора Ловро Фуратто поселился беспокойный дух обновления.

Госпожой Вандой овладело какое-то смятение, жажда перемен. В один прекрасный день она решила сделать перестановку, и притом как можно скорее, без промедлений. Мебель кочевала из комнаты в комнату, с этажа на этаж, дня три в доме ломались обычаи и установленный порядок. Госпожа Ванда упивалась суматохой и возней. Но вскоре выяснялось, что новое размещение далеко от идеала, к которому она стремилась, и все начиналось сначала. Казалось, дом помешан на скитаниях, и странствующая мебель делает время от времени небольшие привальные роздыхи. Теперь Ловро возвращался домой с тайным страхом — не снялась ли опять с места одна из комнат и не отправилась ли в дальнейший путь. Однажды без всяких предварительных обсуждений в салоне появились новые шторы и чехлы на кресла. Вероятно, это должно было означать сюрприз, но, если судить по сосредоточенному вниманию, с каким госпожа Ванда следила за выражением лица Ловро, это больше походило на атаку. Затем последовали преобразования в области изобразительных искусств. Висевшая над канапе увеличенная фотография тетки Шимицы (широколицая пожилая женщина смотрела вприщур; новый платок на шее и знаменитая родинка под левым глазом) была вынесена из салона и заменена репродукцией портрета Бетховена кисти Балестрера. В спальне Ловро ждал другой сюрприз: над ночным столиком Ванды висел маленький и очень темный «Остров мертвых» в широкой черной раме. Даже бедняга негр с вечной приветливой улыбкой не был пощажен — его задвинули в угол сумрачной лестницы, ведущей в садик, — вскоре из-за сырости на нем стала шелушиться позолота, а с чалмы отваливались перламутровые блестки. Теперь в нос его гондолы упирался дырявый таз с отрубями для кур.

Затем госпожа Ванда решила изменить прическу. С неизъяснимым наслаждением просиживала она часами перед туалетным столиком, делая из своих волос нечто невообразимое. То она подолгу водила гребнем по спускавшимся ей на спину густым волосам, а то вдруг загоралась желанием повернуть их вспять. Сладострастно, будто творит зло, собирала она волосы на затылке, открывая шею, и, полуобернувшись, смотрелась в зеркало; к мягкой белой коже на обнаженной шее попеременно приливало то тепло, то холод, и по телу пробегала сладкая дрожь, сладкая до жути. Потом она смыкала веки и, замирая, представляла, как кто-то подходит к ней сзади и, обдавая шею щекочущей волной горячего дыхания, приближает трепетные губы… С волосами, собранными на затылке, она казалась себе моложе и шаловливее; она была довольна собой. Прическе она придавала слишком большое значение и внимательно наблюдала, какое впечатление производит она на людей. Перемена прически явилась как бы переломным моментом в ее жизни, и она безотчетно начала делить события своей жизни на два этапа: те, что происходили при старой прическе (и это ей казалось теперь далеким), и те, что произошли под знаком новой. С каким-то упоением стягивала она теперь бедра; в узких, облегающих платьях она сильнее чувствовала свою женственность, словно ее женские чары, ранее обретавшиеся в упругой груди, теперь спустились в бедра и там обрели подлинную силу.