Владан Десница - Зимние каникулы

В управе по милости жены сборщика налогов Яндрия оставался до тех пор, пока не подошел срок идти в армию, и за все это время он ни разу не был в Клисовцах, даже когда умерла его мать, а брата видел четыре-пять раз — тот приезжал в город уплатить штраф или сделать покупки к Рождеству.

Только попав в армию, Яндрия понял, что нашел то, для чего был создан. Тут могли сполна проявиться его лучшие качества: ловкость, выносливость, смекалка, нечто воинственное, тлевшее без применения в его семье, во всем селе, с тех пор как прекратились стычки с турками и грабительские набеги на Лику и Боснию, что долго таили и что проглядывало на свет божий лишь в пристрастии к ловкой краже, умении рассказывать об удалых гайдуцких похождениях, петь песни ускоков, которые впитывал в себя длинными зимними вечерами в продымленном доме в Клисовцах, как единственное развлечение в скучной размеренной жизни. Теперь это «нечто» дало о себе знать во весь размах и ширь, но, разумеется, в ином, более развитом виде, в красиво одетой, вышколенной, хорошо оснащенной и кормленной государевой армии.

Нетронутость его молодой силы перелилась почти с каким-то наслаждением в опеку воинских уставов, порядка и дисциплины и охотно поддавалась переделке. Наверное, именно тогда Яндрия перешел из православной веры в католическую, или по крайней мере заявил, что он католик, и как таковой числился в списках, хотя потом утверждал, что вся семья сменила веру во времена униатства, еще в начале века.

О доме, брате, о близких он почти не вспоминал. Если против его воли в памяти возникали Клисовцы, по спине пробегали мурашки. Село вырастало перед глазами таким, как оно выглядело под хмурым небом, иссеченное ветрами. Никогда у него не появлялось желания побывать в родных местах хоть несколько часов, не было даже обычного солдатского желания пофорсить перед крестьянами, пройтись в военной форме. Брату он писал всего два-три раза с очень длинными паузами в первые годы службы, чтобы похвастать получением нового чина. Эти письма он заканчивал длинным перечнем имен односельчан, которым передавал приветы, тем самым напоминая о себе и сообщая о своем продвижении по службе. А брат не очень стремился эти приветы передавать, думая про себя: «Пусть себе тешится, пусть!»

В армии Яндрия всей глубиной своих инстинктов проникся царственным величием государственных начал, и с тех пор в нем навеки, до конца его дней, сохранились приверженность и почитание власти, силы и порядка — триединства, олицетворявшего Монархию.

Позднее, когда в тумане разговоров за чаркой вина старинные предания начали переплетаться, сливаясь в сознании с историями из его личной жизни, тяжкие моменты, которые смешивались в армейском быте с упоением показухой, отличавшей государеву армию, забывались, и спустя многие годы он вспоминал военную карьеру как самую светлую, самую лучшую пору своей жизни, а иногда она казалась ему чем-то похожей на длинный радостный сон, этакую прогулку под солнцем.

Однако главным событием, вершиной его карьеры и всей его жизни была оккупация Боснии. Налившийся силой, с мощными легкими, Яндрия к тому времени стал трубачом, причем полковым. Старые товарищи всегда называли его не иначе как «бой-горнистом», звуки трубы которого было слышно «за тремя горами». В его память врезалась, подобно апофеозу, как вершина всего, такая картина: в захваченной Боснии, на торжественном построении, он, полковой трубач, на белом, откормленном коне следует за генералом и дублирует его приказы полку. Неоглядная колонна перепоясала широкое зеленое поле, на котором потом состоялось богослужение и вручение наград. В тот момент, когда пробились первые лучи солнца, шеренги войск по сигналу его трубы всколыхнулись и опустились на колени.

Яндрия остался в армии в чине унтер-офицера. Лет пятнадцать он служил по разным гарнизонам, ежедневно муштровал солдат, а воскресными вечерами ухаживал за пышнотелыми служанками под сенью каштанов в гарнизонных парках. Немало повидал он и всегда был доволен своей жизнью. Частая перемена мест не позволила ему раньше времени постареть, опуститься и, отяжелев, обзавестись семьей; он побывал во всех уголках монархии, где живет «наш брат» или люди того же роду-племени. С удовлетворением Яндрия убеждался в том, сколь распространен его народ, и уже воспринимал это как нечто привычное, каждый раз вызывавшее у него радостную широкую улыбку.

— Пусть наших везде будет побольше! — говорил он в таком случае с оттенком горделивости. Особенно его трогало, если вдали от родных мест ему приходилось слышать, как в народе поют или пересказывают те же песни, которые он хорошо знал еще в детстве, в Клисовцах. Когда попадалась песня незнакомая, он запоминал ее или записывал, особенно если она была веселой.

Кто знает, сколько еще времени он кочевал бы по гарнизонам и кем закончил бы службу, если бы в конце концов не вернулся в Далмацию. В Задаре одна женщина пришлась ему по душе больше остальных. Статная, красивая, но, как потом выяснилось, со скрытой грудной болезнью, она была такой желанной, так пленила Яндрию, что предрешила его армейскую карьеру. Будучи уже в зрелом возрасте, он оставил армию и, как заслуженный защитник монарха, получил место смотрителя тюрьмы, женился, купил дом.

От армии у Яндрии, кроме множества впечатлений, переполнявших его душу гордостью, остались два предметных воспоминания, два трофея: его унтер-офицерская сабля, которую он в своих рассказах называл «мечом старого вояки», и большая цветистая картина. Это была обычная аляповатая литография, изображавшая военного в парадном мундире, в красных галифе, выше воротника была прорезь, куда можно было вставить и приклеить любой фотопортрет. Фигуру обрамлял широкий венец из дубовых и лавровых листьев, внизу были изображены скрещенные мечи и пушечные жерла, наверху — лик государя, за ним раскрылатился двуглавый орел, над которым парила в сиянии расходящихся золотых лучей государева корона со склоненным в сторону крестом. Эти реликвии Яндрия водрузил на стену на почетном месте в большой комнате, служившей спальней, а в праздничные дни и гостиной. Впоследствии, в смутные времена, он частенько останавливался перед своей саблей и картиной, молча взирал на них. Смотрел на свои длинные, чопорные усы, желтые, как торчащий из початка кукурузный шелк, и вспоминал дни, когда он был молод и удал.

В чистой квартирке на набережной, состоявшей из комнаты, прихожей и кухни, в которую можно было попасть, спустившись на три ступени, и окна которой находились на уровне тротуара, Яндрия прожил вместе со своей Икой счастливые семейные дни. В служебных разговорах с судебными чинами, разгуливая по городским улицам и беседуя в городских скверах с пенсионерами и прислугой, он глубже познакомился с иным образом жизни монархии, с мелкобуржуазным чиновничьим бытом. Уже в силу того, что и сам он был одним из маленьких колесиков в огромном, сложном, но, как часы, точном бюрократическом аппарате, у него была возможность следить за его отлаженной работой, а насмотревшись, преисполниться безграничного восхищения виденным и обрести уверенность в его несокрушимости.