Владан Десница - Зимние каникулы

Антуну лучше. Весь остаток дня он в сознании. Он отчетливо слышал, как захлопнулась дверь за Аной и щелкнул замок. Завтра придет, сказала, сразу после ранней мессы. Значит, завтра воскресенье, а сегодня, следовательно, суббота. Он один. Сил у него вроде прибавилось. Он снова видел проплешину через дорогу, словно бы она вернулась после отсутствия. И пока он лежал, прислушиваясь к мягкой толкотне в мозгу, в груди поднималось едва уловимое глухое беспокойство, что-то вроде смутного ощущения какой-то физической потребности или осознания невыполненного долга. Беспокойство росло, не давая ему спокойно лежать и призывая к действию. После двух-трех попыток он встал. Превозмогая головокружение, увлекавшее его куда-то в белую пустоту, придерживаясь за кровать, за стулья, за умывальник, бродил он по комнате, искал… Надо что-то сделать — это он твердо знал; совершить нечто такое, что принесет ему умиротворение и снимет с души тяжесть. Он подошел к шкафу, взялся за ручку — нет, не то! Что-то оттолкнуло его от шкафа, и он не открыл его — там, за дверцей, словно затаившийся за шторой неизвестный, висит на вешалке его черный костюм с белой рубашкой, покойница приготовила еще при жизни. И он снова принялся за поиски. Вдруг его осенило; ощущение, не дававшее ему покоя, как бы обрело наконец зримые формы, а томившее его беспокойство сразу улеглось — точь-в-точь как биллиардный шар, когда он после небольшой заминки скатился в лузу и там присмирел. Медленно и осторожно направился он на кухню. По сумрачному коридору двигалась длинная белая рубаха, рука ползла по гладкой стене. Почувствовав головокружение, он останавливался, и цель путешествия казалась ему далекой и труднодостижимой. И все же что-то его поддерживало и вело, прибавляя сил его слабым силам. С охами и вздохами он возился на кухне, что-то отыскивая. Возвращался с жестяным тазом и кувшином воды. О-хо! Вот он снова в комнате, в своей надежной гавани. Поставив кувшин на электроплитку, сел в кресло и, невероятным усилием удерживая дрожащую голову прямо, стал ждать, пока над кувшином начнет подниматься легкий пар. Затем он вылил воду в таз, поставил в него ноги и, с трудом согнувшись, принялся их мыть. Он мыл их с сокрушенной душой, совершая обряд. Когда наклонялся ниже, к голове приливала кровь, вызывая головокружение и глухой стук в ушах.

Но вот дело сделано. Лег. Теперь все в порядке и можно смиренно ждать. Внизу на улице заработала моторная пила — сосед спешит распилить и убрать под крышу запоздалую партию дров. Из монотонного уличного шума с равными промежутками выплывали резкие взвизги зубчатого диска, точно из моря дельфиньи плавники в серебристой пене. Но кончилось и это, затихли все звуки. За окном опускалось синее рядно вечера и тонуло, словно заброшенная в море сеть. Комнату заполнил мрак.

А завтра придет Ана.

1951

Перевод И. Макаровской.

Было это много лет тому назад. Как-то в воскресенье к вечеру, возвращаясь в город после дальней прогулки, я стал свидетелем отвратительной сцены: прямо посреди дороги мужчина избивал женщину. С разъяренным, зверским лицом таскал он несчастную за волосы до тех пор, пока она не упала ничком. Потом он принялся нещадно бить ее — по глазам, по губам, по чему попало… Все во мне перевернулось. Я готов был кинуться на мерзавца. Понуждаемый милосердием, мой наскок был бы тем яростнее, чем сильнее было милосердие, а последнее было так велико, что я наверняка набросился бы на него как одержимый и бил бы нещадно, по губам, по глазам, по чему попало. И лицо у меня было бы такое же разъяренное, зверское, и, глядя на него, никто не распознал бы благородство моего порыва.

Но только я настроил себя на защиту слабого, как меня обдало холодком сомнения, мигом остудившим мой пыл и удержавшим мою готовность к человеколюбивому вмешательству. Возможно, этому способствовало и присутствие еще одного наблюдателя, коротенького щекастого человечка средних лет с рыжеватыми волосами, созерцавшего избиение с загадочной ухмылкой на губах. Помню, своим постыдным равнодушием он сначала возбудил во мне омерзение. Но уже в следующее мгновение я сделал то же, что и он: засунул руки в карманы и стал наблюдать. Как известно, дурные примеры заразительны. Чего греха таить, в большинстве случаев мы другого считаем глупее себя. И как бы во искупление этого греха незамедлительно следуем чужому примеру. Итак, я взял себя в руки и успокоился. И лишь только я успокоился, как во мне заговорила та хорошо известная «вторая половина», которой свойственно рассуждать и сомневаться.

С давних пор я глубоко убежден в том, что главным условием справедливости является фантазия. Чтоб быть справедливым судьей, надо знать подоплеку, мотивы и причины, взаимосвязь всех сторон дела, которое мы разбираем. Нельзя поддаваться первому впечатлению, судить о деле по внешнему виду; следует докопаться до истинных причин, выявить взаимную обусловленность в длинной цепи провинностей и побудителей; влезть в шкуру существа, которое мы судим, отыскать конец запутанного клубка — вот что мы должны сделать, прежде чем произнесем слово осуждения.

Я подумал: кто знает, чем провинилась эта женщина, какое зло причинила она своему мужу? Кто знает, что он для нее сделал, чем пожертвовал; как долго молча терпел и прощал? Кто знает, до какого бесстыдства, до какого цинизма дошла она в своем падении? Может быть, она мать-изверг, может, бросила задыхающегося в крупе ребенка ради свидания с возлюбленным. И не сама ли она в таком случае виновата в том, что довела мужа до столь безобразной выходки, до такого зверства? И не понятна ли тогда по-человечески его выходка, какой бы безобразной она ни была? И — если дело обстоит именно так — не воспримет ли он наше вмешательство, наше заступничество за женщину как вопиющую несправедливость? Как хорошо, что я не вмешался.

Но пока я так умствовал, а тумаки по-прежнему сыпались, подошел третий прохожий: высокий молодой человек с длинными вьющимися волосами, в голубом свитере и с теннисной ракеткой под мышкой. Он разом оценил обстановку: хлестнув презрительным взглядом сторонних наблюдателей, то бишь двоих, он без лишних слов кинулся на мужчину — именно так, как чуть раньше хотел я, — и принялся тузить его без разбору, по чему попало… Ошарашенный муж отпустил жену и стал обороняться. Женщина, улучив момент, приподнялась на колени, встала — после такой взбучки она ожила на удивление быстро. Стряхнула с локтей и колен пыль, пригладила растрепанные волосы. (Такая забота о прическе сразу умалила в моих глазах ее страдания.) И как-то незаметно исчезла.

В это время на дороге появился пожилой человек. Он шел в нашу сторону, ведя за руку ребенка. Видно, вышел погулять с внуком; с поистине дедовским терпением он ему что-то объяснял, показывая пальцем в кроне тополей у дороги какую-нибудь птицу или гнездо. Увидев драку, он в растерянности остановился. Но замешательство длилось недолго: у него на глазах молодой безмозглый верзила немилосердно колошматит своего старшего собрата, колошматит немилосердно и притом явно беспричинно (ведь тому, кто слабее, мы инстинктивно отводим роль праведника), а два эгоиста, явно недостойных человека, равнодушно наблюдают это — и решение пришло само собой. Он встрепенулся, отвел ребенка в сторону, кинулся на обидчика (ведь того, кто сильнее, мы инстинктивно отождествляем с обидчиком) и принялся лупить его изо всех сил.