Владан Десница - Зимние каникулы

— А ведь мы, понимаешь ли, здорово могли б сговориться! Богдан мог бы хорошо вам послужить. Взять да и организовать отдел снабжения, как другие, слыхал я, устроили, а? Съездили б в Лику двое-трое из нас да отвезли возок соли — вот было б дело! Пригнать тридцать, даже сорок голов скота ничего бы не стоило. В Лике получили б за соль чего только душе угодно… Ага, вот она где!.. — он наконец обнаружил табак. — Нате-ка, курите!

Подняв голову, он увидел, что отряд ушел вперед, только командир и четыре партизана остановились в ожидании под большим дубом. Он побледнел и смолк, судорожно сжимая заледеневшей рукой найденную плитку табаку. Марко и Илия передали его четверке партизан и поспешили вдогонку за колонной.

В душе Богдана все мгновенно опало и рухнуло. У него не вырвалось ни вопля отчаяния, ни слов протеста — ему казалось, что он шагает в смерть уже в третий, в четвертый раз. Из-за кустов вышла корова; пережевывая сорванную веточку, она остановилась, мирно поглядывая на людей и протягивая к ним влажную морду. Богдан увидел ее, и тупое отчаяние сменилось вдруг страстной жаждой жизни — корова вызвала в нем одновременно и зависть и ностальгию, и всем существом его овладело могучее, непреодолимое желание схорониться в темном, ласковом, теплом нутре животного, спрятаться — и существовать, не видя и не боясь никого, жить так без конца и края… Партизаны подвели его к дубу, отступили на несколько шагов, подняли винтовки.

Глухой стук сердца стал усиливаться, усиливаться, распирая грудь, вызывая боль в ушах, заглушая и окутывая мглой все вокруг — звуки, и образы, и мысли. И когда грохнул залп, Богдану показалось, будто он донесся из какого-то иного, далекого мира и будто стреляют не в него, а в пустую его рубаху.

1949

Перевод А. Романенко.

Перевод Александра Романенко.

Горстка беженцев из подвергшегося бомбардировке Задара, нашедшая приют в разбросанных домишках села Смилевцы, собралась после обеда для совместной прогулки. Дорога шла по гребню, петляя между деревенскими домами, которые выстроились на открытом солнцу склоне; отсюда открывались панорама разрушенного города в низине и вид на море.

Компанию составляло несколько семейств «средней руки». Это были переплетчик Нарциссо Голоб, невысокий человечек, с крупной бездетной женою, шьорой [47] От итал. «сеньор, сеньора» (далматинск.) . Терезой, и двумя мальчуганами от первого брака; торговец смешанными товарами Анте Морич, вдовец, и его пожилая уже дочь Марианна; парикмахер Эрнесто Доннер и его жена, хрупкая блондинка Лизетта, а также их младенец в коляске; смуглая портниха Анита Кресоевич с вечно прилепленным ко лбу локоном (остатки прежней моды и память о триумфах минувших дней) и ее племянница Лина, сирота, которую она взяла на воспитание, тоненькая, юная блондинка, по всеобщему мнению — «нордического типа». Единственным холостяком в компании был шьор Карло, общинный счетовод на пенсии.

Кортеж медленно двигался по дороге: впереди — женщины, окружавшие коляску Доннеров, позади — мужчины со шьором Карло в центре. Два озорника, сыновья переплетчика, расхристанные, со сползшими чулками, бродили взад и вперед, присоединяясь то к одной, то к другой группе. Целью прогулки была Батурова кузня — белое, под красной черепицей здание, недостроенное по причине начавшейся войны и одиноко теперь торчавшее у перекрестка, где местный проселок сливался с шоссе. Беженцы усаживались на каменной стенке перед пустующей кузницей. Здесь, в виду большой дороги, они были ближе, как им казалось, к остальному миру и его треволнениям, здесь дышалось свободнее, здесь они как бы утоляли свою жажду поскорее отсюда уехать. На закате компания тем же путем и в том же порядке возвращалась под аккомпанемент поскрипывавших колес детского экипажа, причем Анита Кресоевич часто останавливалась, опираясь на руку племянницы, чтобы дать отдых своей больной ноге со вздувшимися венами. От группы то и дело отставали два юных Голоба, гонявших старую консервную банку (их немало валялось вокруг — возле церквей и в придорожных канавах, повсюду, где прошла армия). Когда ребятишки слишком отставали, шьора Тереза останавливалась, оборачивалась и, уперев руки в бока, кричала, точно подзывая собак: «Аль-до-о-о! Бепи-ца-а-а!» Поглощенные игрой мальчишки, словно очнувшись, бегом догоняли своих.

Изредка по шоссе с грохотом и воем проносился видавший виды грузовик; в его кузове на ликерных ящиках, награбленных по задарским магазинам, восседали местные уроженцы, вооруженные, одетые в чужеземные мундиры, с лихо сдвинутыми набекрень шапками на буйных гривах, украшенные перекрещенными патронташами и ремнями, с которых свисали огромные револьверы, ножи и грушевидные бомбочки; с хвастливой удалью эти молодцы переливали в себя содержимое бутылок с яичным и розовым ликером или фляжек со сливовой ракией. Их крики и боевые песни заглушали рев мотора. Группа беженцев рассеивалась, прижимаясь к обочине; женщины даже спускались в кювет, закрывая носы платочками, а жена Доннера Лизетта всем своим маленьким телом прикрывала коляску от смутной, но очевидной опасности. Полными ужаса взглядами следили они за этими страшными вооруженными людьми, исчезавшими в облаках пыли, из которой, правда, еще выглядывали, словно в кошмарном сне, багровые физиономии, демонстрировавшие в оглушительном хохоте оскал широко раскрытых пастей… Иногда по шоссе проходила колонна желтых немецких грузовиков, нагруженных различной мебелью, тюфяками, печками и даже вырванными из стен радиаторами; на солнце играли большие зеркала в прочных позолоченных рамах, громко стонали растревоженные пианино. Все эти предметы немцы громоздили в машины и увозили, убежденные, что добыча благополучно достигнет далеких отчих домов, а менее ценные вещи надеялись где-нибудь при случае обменять на сало или водку. Солдаты, восседавшие поверх этой добычи, были в светлых тропических мундирах и шортах, в которых они прибыли из Африки. Откормленные воины беспечно свешивали за борт голые ноги и загорали, самодовольно скалясь во всю ширь своих веснушчатых физиономий, с отвратительной бесцеремонностью разглядывая женщин.

Чуть только вдали возникал такой автомобиль, беженцы разом оборачивались; за первым открывалась целая колонна, и тогда шьор Карло привычным жестом извлекал из алюминиевой коробочки тряпицу с завязками, смачивал ее водой из фляги и повязывал ею лицо, закрывая нос и рот, точно хирург, приступающий к операции. Коробочкой этой и тряпицей он запасся давно, задолго до начала войны, когда внимательно изучал инструкции по защите от отравляющих веществ, и вот теперь эта излишняя на первый взгляд предосторожность нашла применение. (Одним доказательством больше, что предосторожность никогда не является лишней и что жизненная реальность непременно доказывает правоту людей основательных!) При этом его ничуть не смущали ни тайные улыбки спутников, ни ухмыляющиеся физиономии и упертые в него пальцы рыжих немецких молодцов. Он лишь пожимал плечами и говорил, что надо быть «выше их». (Но, повязывая свою тряпицу, шьор Карло, вполне вероятно, таким образом утверждал свое превосходство.)