Владан Десница - Зимние каникулы

Из представителей буржуазии или мелкой буржуазии в селе обитали семейство финансового надзирателя Рудана и старая попадья Даринка, вдова покойного православного священника Михайла Радойловича. Крах державы застиг Рудана на службе в задарском районе, и он рассудил, что будет лучше всего оставаться в этих краях, пока война не пройдет. Он расхаживал по селу в полинявших зеленых форменных брюках и в штатской беретке, стиравшей всякую общественную принадлежность и всякое официальное качество. Руданы кое-как перебивались тем, что удавалось выжать его жене благодаря тактическим ухищрениям в отношениях с деревенскими женщинами и благодаря непредсказуемой их щедрости при пошиве свадебных нарядов для невест, а также активном участии в подготовке меню на деревенских пиршествах и торжествах, в то время как дети Руданов вырастали босоногими, запущенными, в глазах у них застыли испуг и раболепное преклонение перед богатыми.

Старая попадья, капризная чудачка, в полном одиночестве обитала в просторном, выбеленном известкой доме с торчавшим на крыше громоотводом; прежде это ее обиталище было центром церковного прихода, на первом его этаже в больших комнатах размещалась школа, пока ее не перевели в новое, воздвигнутое государством здание — то самое, где теперь поместился шьор Карло; в результате этого переселения попадья лишилась всех прав на выплату аренды, которую до тех пор исправно получала и на которую, собственно говоря, она и существовала.

Эти помещения в первом этаже бывшего приходского дома использовались во время войны проходившими мимо воинскими отрядами для ночлега, они были набиты вонючей прогнившей соломой и грудами пустых консервных банок; стены почернели от огня, который разводили прямо на полу, и были украшены всевозможными гнусными рисунками и патриотическими лозунгами итальянцев. Каменные ступеньки были расколоты, ибо солдаты рубили на них дрова, а в темном узком закутке под лестницей, где некогда похрюкивал давно, впрочем, исчезнувший поросенок, стоял прочный пронзительный запах свиного помета и красовались замызганные стены — до того уровня, которого достигала поросячья морда и до которого могли дотянуться человеческие руки.

Старуха повыдавала пятерых или шестерых дочерей замуж за попов и учителей, одну — даже за жандармского капитана (фотография молодоженов и по сей день висела наверху в ее горнице), а сама осталась коротать век в пустом доме, ведя упорные и длительные сражения с крестьянами из-за жалких доходов от обработки двух ее земельных участков и изо всех сил стараясь всучить им остатки старой поломанной мебели из разоренного своего жилища и с чердака. Ветреными зимними ночами в пустом доме горько вздыхали рассохшиеся полы, то и дело с грохотом отваливались куски известки, толстым слоем покрывавшей потолок; после этого воцарялась недолгая тишина, которая сама по себе словно бы напряженно ожидала, не посыплется ли вниз оставшаяся известка; а затем, ободренная глухим безмолвием, уже переходившим в дремоту, вновь со скрипом потягивалась какая-нибудь половица. Впрочем, попадья не испытывала страха: она помалкивала, лежа в постели не смыкая глаз (в старости сон короток и хрупок), угрюмая, как тот самый волк, что, проглотив бабушку в известной сказке, улегся на ее место.

В одной из двух комнат второго этажа, большой горнице с прогнившими и привязанными бечевками ставнями, чтоб их не унесли порывы ветра, лежала куча зерна и красовался огромный, тронутый червями дорожный сундук, набитый старой шерстью из истлевших перин, где гнездились мыши, а также большой расшатанный стол, под одну ножку которого был подложен кирпич. В соседней комнате, где, собственно, и жила попадья, сохранилось всего два или три предмета прежней обстановки — кровать, стол, несколько стульев, а также киот, за стекла которого были засунуты старые поздравительные открытки и где стояла ваза с изображением трехцветного флага и гуслей под надписью: «Гусли играют, народ пробуждают». На стене рядом с фотографией молодоженов висела икона св. Георгия, патрона и покровителя ее отца, купца Тане Самараджии, которую она сохранила из своего выморочного дома. В верхней части иконы, в самом уголке, виднелась надпись: «Танасие и Ангелина Самарджия заказали во благо себе и своим близким, 1856. Аминь». Икону писал какой-то бродячий художник из Штирии по образцам старинных писем, однако дух этого штирийца наложил печать на все детали изображенного им сюжета. Герой на вздыбленном откормленном сером коне устремлялся на вялого дракона, который, казалось, сложен был из старых чемоданов крокодиловой кожи и набит соломой или кукурузной ботвой, слежавшейся и спрессованной, как в гимнастическом мате. Чудовище напоминало также древнего крокодила из зоологического сада, который, побуждаемый тяжким материальным положением многочисленного семейства, пользуется любой выдавшейся свободной минутой, чтобы подработать на стороне, играя роль балаганного дракона на ярмарках или позируя живописцам в качестве оного на священных изображениях. Герой, следовательно, устремляется на дракона, а дева в белом платье с вполне пристойным овальным декольте, которое, впрочем, открывает ее плечи, но укрывает грудь, в ужасе убегает по ковру, расстеленному на поверхности луга в стиле бидермайер, украшенного мелкими полевыми цветами, устремляясь к калитке своего дворца. Задыхаясь, она вбежит в свой покой, сорвет с головы, отшвырнув прочь, в угол, белый венок и, ловя ртом воздух, повалится в кресло, в то время как служанки примутся хлопотать вокруг, развязывая длинные ленты кушака и поднося к ее губам бокал с подсахаренной водой; с усилием обретя дар речи, между двумя судорожными глотками дева выдохнет еле слышно: «Это было неописуемо, просто не-о-пи-су-е-мо!»…

У старой попадьи был и сын, Милутин, когда-то стройный красивый юноша с длинными черными волосами и пышным бантом вместо галстука à la Branko [53] Имеется в виду рано умерший от туберкулеза сербский поэт-романтик Бранко Радичевич (1824—1853), в свое время бывший кумиром сербской молодежи. , однако перед самым аттестатом зрелости он потерял рассудок и уже много лет находился в сумасшедшем доме. Дважды или трижды за это время он приезжал домой — казалось, что он почти здоров. Он бродил по саду в каких-то сандалиях, осунувшийся, почерневший, с блуждающим растерянным взглядом. Когда чувствовал себя лучше, он мастерил ребятишкам миниатюрные колесики для водяных мельничек, которые они ставили в ручье. Затем ему вновь становилось хуже, и его приходилось опять отправлять в больницу.

Женщины приносили попадье стакан гороха, совали несколько картофелин, наливали в кружку молоко. Если молоко или горсть цикория в платке приносил какой-нибудь незнакомый ей прежде мальчуган, она тотчас брала его под подозрение и начинала допрос. Вперив в него пристальный взгляд сквозь стекла очков, она строго вопрошала: