Катрин Пулэн - Лили и море

Вернулась ночь. С отливом ушла вода. Какая-то птица кричит на пирсе. Я жду, когда протрубит рог парома. Он носит название «Тустумена».

Великий моряк, я познакомилась с ним в море. Он кричал серым волнам, черным волнам темной ночью. «Последний палтус!.. Якорь брошен!» — орал он в грохоте мотора, когда белеющий кильватер поглощал темный якорь, после того как поднят последний конец крючковой снасти, под крики чаек, которые отслеживали струю за кормой, кружа в небе. Корабль из черной стали набирает скорость. Великий моряк кричит. От мощного и ужасного голоса его грудь широко раздувается, он испускает последнее рычание. Он кричал, он был один, стоя лицом к морю, стоя перед обширным океаном, на его лбу разметались грязные кудри, затвердевшие из-за соли, покрасневшая вздувшаяся кожа, обгорелые черты лица, желтый взгляд, горящий хищными огоньками… В эти минуты он меня пугал, он всегда пугал меня, держа в своей тени, готовый уничтожить, позволить исчезнуть при малейшем отступлении с его стороны. Я следовала каждому его жесту, шатаясь, тащила тяжелые ведра с крючковой снастью, крепила к каждой мешок с щебенкой, связывая их вместе шкотовым узлом, который он всегда проверял молча, никогда не улыбаясь.

Я мечтала, чтобы все повторилось. Чтобы снова было холодно, вода в сапогах, ночная рыбалка, море темное и неистовое, как черная лава, мое лицо, испачканное кровью, гладкое и бледное брюхо рыб, рассеченное сверху донизу, «Мятежный», который выглядел чернее ночи, ревущий, погружающийся в ледяной бархат, требуха, устилающая палубу. Шли часы, время не хотело больше ни о чем говорить. Великий моряк кричал, по-прежнему стоя в одиночестве лицом к океану. А что касается меня, то я решила, что так будет всегда: идти вперед, в черноту и бархат ночи, позади нас кильватер с бледными кричащими птицами, никогда больше не возвращаться, никогда больше не видеть землю, и так до изнеможения — остаться с человеком, который кричит, чтобы видеть, как он безупречно делает свое дело, и следовать за ним в сумасшедшем движении, но касаться его — нет, никогда, не касаться его, я даже не задумывалась над этим. Возможно, однажды, когда закончится сезон лова рыбы и все покинут корабль. Но я забыла об этом.

Никифорос плавал где-то в открытом море. Сегодня вечером в баре будут поминки. Придет священник. Мы все принесем поесть, а позже выпьем.

Они вместе с Брайаном, моряком с корабля «Темная луна», сидя на насыпи, выкурили несколько косяков крэка. Солнце исчезало за их спинами. Никифорос раздавил сигарету пальцами и повернулся к Брайану:

— Я устал, — сказал он. — Мне кажется, что я действительно очень устал. Я уезжаю. Я возвращаюсь к себе домой. — Он соскользнул в воду. Брайан не смог его задержать. Никифорос плыл прямо к горизонту. Брайан прыгнул в воду, чтобы догнать его, и попытаться вернуть.

— Оставь меня, — попросил Никифорос. — Если ты мне друг, оставь меня. — И Брайан отпустил его. Его рыжие волосы свисали вокруг бледного, отупевшего лица. В течение трех дней он не прекращает пить и не хочет подниматься на борт корабля «Темная луна». Он вопит, и плачет, и орет.

Райан, уставший человек, который однажды летом соблазнил меня подняться на его потрепанный корабль, когда «Битлс» пели «Отвези меня в далекое море…», выручил меня, когда я выходила из бара.

— Куда ты идешь?

— Не знаю, — ответила я. — Мне страшно возвращаться на «Веселую Джун». Возможно, я должна была попытаться найти Никифороса…

Тогда он взял меня за руку.

— Идем, — сказал он. — Ты устала.

Мы идем по понтонному мосту, и я бросила его руку. Когда он перешагнул фальшборт корабля «Богиня судьбы», с мачты взлетела птица. Шелест крыльев заставил меня вздрогнуть. Райан протянул мне руку. Я последовала за ним. Темно и грязно в кабине. Приглушенно работает радио. Стоя неподвижно в темноте, я колебалась.

— Снимай свои сапоги.

Райан уложил меня на матрас, заваленный старым бельем. Разгладил на мне свой спальный мешок. Разделся и лег сбоку. Мое сердце билось очень сильно. Мне было страшно умереть в одиночестве, как крыса, закопанная в глубине холодной кушетки. Я услышала шум уходящего в ночь корабля «Арни», паром зовет меня. Я прижалась к нему. В темноте я положила руки на его уставшее лицо. У него была мягкая шелковистая грудь, светлые волосы которой блестели в полумраке. Он не притронулся ко мне.

— А сейчас спи, — сказал он.

Я взяла его руку. Затем он повернулся, и я прижалась к его массивной спине. Я крепко обнимала его, мои согнутые в коленях ноги были в углублении, образованном его ногами, опутывая волосатое тело. Что-то упало на палубу. Снова поднялся ветер.

— Сильно дует, — прошептала я, — ты веришь, что это побеспокоит его? Веришь ли ты, что он добрался к себе?

— Ты о ком?

— О Никифоросе, — выдохнула я.

— Все ОК, — сказал он. — Тебе точно не надо прислушиваться к ветру. — Он развернулся и положил на меня одну руку, закрыв своей ладонью мне ухо. Я всхлипывала. Кушетка была слишком узкой для двоих. Он немного наваливался на меня. Мне стало жарко, и я начала задыхаться. Я сказала ему робким голосом:

— Райан, я побеспокою тебя еще… Это давит мне на желудок… Мне кажется, что я заболеваю.

— Ты же не собираешься блевать здесь?

— О нет.

— Тогда тебе надо выйти на воздух. Вставляешь два пальца в горло и блюешь через борт.

Я выпрямилась. Сидя на краю кушетки в состоянии полузаторможенности, я позволила взгляду блуждать. Было интересно наблюдать, как пробивается свет из доков через старое, грязное, деревянное окно. Я чувствовала себя совсем одинокой. Я поднялась. На ощупь нашла во мраке свои сапоги.

Я пошла в глубину доков. Мои ноги висели над черной водой. Я их намочила, чтобы освежиться. Чайки образовывали бледные пятна на насыпи. Спят ли они? Я подумала о великом моряке. О пустом мире и о нас в нем.

— Ничто, никто, нигде… — прошептала я. — Но я внутри живая, я всегда живая. — И громче, да громче.

Огни порта танцевали на темной воде.

Я поднялась. Пошла по понтонному мосту, потом по сходням, потом вдоль набережной. На улицах города было пусто. Я продолжила идти до места погрузки на паром. Паром «Тустумена» ушел. Я пошла по дороге в «Тагуру». Корабли спали на судоремонтной верфи, стоя на подпорках, как на античных колоннах. Океан сиял в лунном свете. Мир наполнял размеренный звук волн. Я продолжала идти по побережью до Армии Спасения. С другой стороны дороги — Дом для отпускников. Большое здание стояло голое под луной, фасадом к морю, огромная фреска на стене казалась еще более дикой в это время. Корабли и волны казались двигающимися по-настоящему. Они напомнили мне о татуировках Никифороса, когда он напрягал мускулы под кожей. Старые испорченные грузовики не двигались. Я дернула за ручку дверь первого попавшегося. Она посопротивлялась, прежде чем открыться. Стекло было разбито. Я скрючилась внутри. Пахло плесенью. Сиденье было разодранным и влажным. Я замерзла, думая о Джуде, о Никифоросе, который еще плавал — где он в настоящий момент, — о своей катастрофе под Маноск-ли-Куто. Я слышу дыхание моря. Где они все в это время?