Л. Аккерман - Лики любви

Вдруг стали понятны почти все связи. Их цепочка, скорее даже замкнутый круг, стали очевидны, и от их неотвратимой ясности на душе стало грустно. Нет, то, что испытывает наша героиня, гляда на умирающий своей маленькой, незаметной смертью луг в исчезающих лучах уходящего дня, не имеет ничего общего с гнетущей тоской, скорее эта меланхоличная печаль пророка, который знает все ответы, и тем не менее не может ничего изменить. Сотни мыслей пронеслись в голове Евы в этот миг. Она вспомнила то время (причем вспомнила его без тени сожаления об утраченном и невозвратимом), когда вопрос «В чем заключается смысл жизни» еще существовал для нее в качестве неотъемлемой составляющей жизни, требующей для своего завершения ответа. И ее зрелость, ее моральная стойкость и духовная целостность, ее понимание взаимосвязей всего сущего не дали ей ощутить глупость вопроса, пытающегося изогнуть хитрой дугой последний символ, словно перекинуть мост из прошлого в будущее.

Внезапно в сознании почти дословно возник разговор тех давно минувших времен, когда она искала ответы на также давно ушедшие вопросы: тогда ее друг сказал ей, чтобы она не относилась к жизни слишком серьезно, и она спросила: «Как же тогда к ней относиться?» «Я не могу ответить», – сказал он, – «потому что для меня это не вопрос», – последние слова удивили Еву. Она нахмурила брови и ее лицо стало комично серьезным, точно у ребенка, который хочет рассмеяться, но пытается всеми силами сделать вид, будто жутко обиделся. – «Знаешь, тебе надо понять одну вещь. Хочу сказать заранее, чтобы ты не боялась – эту вещь ты поймешь непременно и произойдет это просто, без особых с твоей стороны усилий. Эта вещь состоит в том, что факт жизни, своего рода утверждение, познаваемый лишь эмпирически процесс, появился раньше твоих вопросов. Они как раз являются следствием самого факта существования. Тебе надо смириться, что жизнь – не зависит от твоих вопросов ровно как и от ответов. Материя первична. В этом случае, разумеется», – сказав это, он сделал несколько глубоких затяжек и затушил сигарету в пустой бутылке зеленого стекла. Томас плеснул на дно немного пива, и, что-то невежливо прошипев, сигарета потухла.

Что общего эти ночные разговоры о смысле бытия имеют с той жизнью, которую Ева ощущает в данный момент? Это не просто ощущение своей собственной жизни со всем багажом прошлого и иллюзиями будущего. Это ощущение жизни всего вокруг, даже того, что, казалось бы, лишено души: жизни земли, плодородной почвы, подарившей жизнь корням всех растений; жизни солнца, выманившего своими ласковыми лучами эти ростки наружу, будь то самый прекрасный цветок или самый безобразный сорняк; жизни каждой травинки, каждого ползущего по ней крохотного насекомого, совершенно не заметного в общем хаосе, но, тем не менее, участвующего в нем. Ева ощущала все эти жизни сразу и каждую в отдельности, и ни одна жизнь из этого пестрого калейдоскопа не показалась ей однообразной и скучной механической системой. Это было волшебное ощущение – ощущение жизни Вселенной. Оно длилось мгновение, исчезло также неожиданно, как и возникло, но исчезло лишь формально. Продлившись доли секунды, оно привело Еву к пониманию всех связей, пониманию, которое, казалось бы, прямо противоречит испытанному Евой ощущению.

Сквозь века до нас дошли книги других людей, и в этих книгах они часто говорят о воде, о земле, о солнце. Мы читаем дошедшие до нас весточки давно умерших людей, но представляем себе ту же воду, ту же землю, то же солнце, хотя все это неудержимо меняется. И в реках и морях этой воды, на бескрайних просторах этой земли, в теплых лучах этого солнца мы воскрешаем образ этих людей. Все, что мы называем преходящим, – преходяще лишь во плоти. А образ вечный. То, что мелькнуло в этом калейдоскопе, оставило в нем след, свой росчерк в истории Вселенной. Время, о котором говорим мы, а именно время материи – всегда интервал. Время Вселенной – это время образов, раз вспыхнувших и больше не гаснущих, и это время вне интервалов. Это время – бесконечность.

Мой дорогой читатель, оторванный моей рукописью от своих повседневных дел, отделенный ею от контекста своего привычного существования, возможно, ты с некоторым недовольством заметишь, что я рисую Еву как пассивного наблюдателя, не возмущающего своими действиями окружающую действительность. Я нетерпеливо пытался донести до тебя ее образ, посвятив этому целую главу. Однако вспоминая свои же собственные слова, призванные нарисовать ее образ, образ той самой самоцельной системы (надеюсь, ты простишь мне некоторую назойливость в моих бесчисленных упоминаниях этой темы), которую я сумел в ней разглядеть, я невольно подумал о том, что нарисовал лишь ее телесный портрет, а бумага и слова для этой цели, увы, подходят гораздо менее холста и кисти художника. И приписав бумаге покорность полотна, и уверив себя в том, что слова мои не одномерны на ней в своей обычной роли, а многомерны как краски из палитры самого пытливого мастера, я преподнес тебе на суд лишь ее статичное изображение (ибо даже то, что получилось в результате моих усилий и самоуверенных фантазий я бы не рискнул назвать картиной), напрочь лишенное полета движения, вдохновения и свободы этой формы существования всего поистине живого. Я мог бы постараться исправить свою оплошность (или мне пристало бы оставить свое перо, заставив тем самым воспарить неоконченную фразу над полотном измученной страницы?), добавив нарисованному изображению дополнительных измерений, в том числе главному измерению, ответственному за движение. Ты, мой образованный и, полагаю, несколько раздраженный моим решением не оставлять перо сию же секунду, читатель, конечно, понял, что я говорю про Время. Однако перо свое я все же ненадолго оставлю для проведения одного умозрительного эксперимента…

Итак, прошло некоторое время. Мой эксперимент завершен, и я снова берусь за свое перо, чтобы поделиться с тобой своими впечатлениями. Всем известно (“не для кого не секрет”, “давно известный факт”… вместо употребленного мною штампа, разъедающего слух искушенного читателя, предлагаю тебе употребить любую приемлемую в этой ситуации комбинацию слов, начальный список был предложен), что глаз обладает некоторой инерцией. Если измерять ее в терминах времени, то мы получим нижний приемлемый порог, ставший стандартом, а именно инерция нашего глаза составляет одну двадцать четвертую долю секунды. Если глазу показать статичную картину, предлагаю использовать более общеупотребительный и менее претенциозный термин «кадр», назовем его для ясности кадр 1, а вслед за ним, за время меньшее или равно указанному ваше промежутку в одну двадцать четвертую секунды отличный от него кадр, для ясности и согласно принятому соглашению по именованию – кадр 2, то перед тем, как сфокусироваться на втором кадре, перед тем, как впитать ставшую доступной взору картину (здесь я имею в виду не сам кадр, как материальный носитель, а содержимое кадра), глаз в течение одной двадцать четвертой секунды будет «помнить» (видеть) картину 1, т.е. содержание первого кадра. Если вслед за вторым нашему воображаемому наблюдателю показать третий кадр, за ним четвертый и так далее, не увеличивая при этом промежутков между показами, наблюдателю будет казаться (а значит, он будет в этом уверен, ибо зрение человека почти всегда для него высшая инстанция, которая не может и не должна! обманывать), что он наблюдает развернутую во времени последовательность действий. Он не заметит никакого подвоха, ибо время непрерывно, а значит непрерывно и демонстрируемое ему действие.