Лидия Арабей - Череда

Судья объявила, что суд покидает зал для вынесения приговора. Все встали, и подсудимый встал, опять будто нехотя, боком, пряча руки за спину.

Зайчику Виктору Павловичу присудили четыре года лишения свободы с отбыванием срока в колонии. Павел Иванович просил судью уменьшить срок наказания, он не знал, что сказать, чтоб поступок Зайчика выглядел не таким омерзительным, хотел найти хоть какие-то обстоятельства, которые смягчили бы вину судимого, но не мог найти таких обстоятельств, не мог ничего придумать, что хоть немного оправдало бы этого человека.

– У вас, Павел Иванович, доброе сердце, вы жалеете даже грабителей, а жалеть их не следует, – сказала судья.

Ее поддержал и пожилой заседатель.

– Нам надо усилить борьбу с преступниками, – сказал он. – Коммунизм строим, а с такими людьми как построишь…

Приговор суда зал слушал стоя, поднялись и милиционеры, которые привели подсудимого.

Зайчик стоял отдельно, отгороженный ото всех деревянным барьером, руки заложены за спину, пальто расстегнуто, и были видны зеленая лыжная куртка с замком «молнией», синие штаны с пузырями на коленях. ОН больше не ухмылялся, лицо его, кажется, даже слегка побледнело. А женщина в сером платке и в зеленом пальто заплакала опять, полезла в свою сумку искать носовой платок.

Когда судья с заседателями вернулись в кабинет, в дверь тихо постучались, и эта самая женщина несмело открыла дверь.

– Можно? – спросила она.

– Заходите, – ответила судья. Она уже сидела за своим столом, перебирала бумаги и только краем глаза глянула на вошедшую – та стояла у двери, держа двумя руками перед собой сумку.

– Что у вас ко мне? – спросила судья.

Женщина сделал шаг к столу и остановилась.

– Я… Я попросила бы вас… Мне бы поговорить, поговорить только…

– С подсудимым? – сразу поняла судья, чего просит женщина.

– Ага, – кивнула та головой. Глаза у нее были заплаканные, нос слегка покраснел.

Судья помолчала, перекладывая папки с одного конца стола на другой, потом сказал:

– Идите… Скажите, что я разрешила…

Лицо у женщины сразу стало мягче, и она, забыв поблагодарить, быстро пошла за дверь.

Павел Иванович опять подумал: кем приходится эта женщина Зайчику? Если б остановить, спросить, она сказала бы, кто такой этот Зайчик, кто его отец, мать… все сказала бы.

Впрочем, он мог бы, как и эта женщина, попросить у судьи разрешения поговорить с подсудимым, выяснить все у того, ему судья тоже позволила бы, но пришлось бы что-то придумывать, почему он хочет погооворить с этим Зайчиком, а что мог придумать Павел Иванович? Судья еще заподозрит что-нибудь. И Павел Иванович не пошел за женщиной, чтоб поговорить с ней, не попросил и разрешения у судьи повидаться с подсудимым.

Вошла секретарша, неся в руке тоненьку папку в розовой обложке, положила папку судье на стол. Судья полистала бумаги, собранные в папке.

– Этим пошлите повестки, – сказала она секретарше. – Пошлите… – Она начала листать календарь, который стоял у нее на столе на деревянной подставке. Все листки в календаре были исписаны вдоль и поперек и чернилами, и карандашом. – Пошлите на двадцать пятое, – сказала судья и, пометив себе в календаре, отдала папку секретарше.

– А следующее дело будем слушать или после перерыва? – спросила секретарша.

– Сейчас сделаем перерыв, – ответила судья. – После обеда будем слушать следующее дело. У нас там расторжение брака?

– Да, – кивнула секретарша.

А Павел Иванович вдруг подумал, что сделала бы его жена, если б узнала обо всей его истории, – может, тоже подала бы на развод и ему пришлось бы стоять в этом зале, давать объяснения. Какими глазами смотрела бы на него судья, теперь такая с ним приветливая, как смотрела бы на него эта молоденькая девушка – секретарша.

– Товарищи, сейчас сделаем перерыв, – глянула на часы судья. – Ровно час. Пообедаем за это время, а потом рассмотрим остальные два дела. Там гражданские, о расторжении брака.

Судья подошла к вешалке, сняла пальто, Павел Иванович поспешил к ней, чтоб помочь. Пожилой заседатель стоял уже одетый, на нем было длиннее синее пальто из хорошего драпа и из такого же драпа кепка. И пальто, и кепка давно вышли из моды, когда-то такие носило начальство, видимо, и пожилой заседатель был из начальства, а теперь на пенсии.

Они шли втроем по опустевшему теперь коридору. У самой лестницы дверь вдруг открылась и из комнаты вышел милиционер, один из тех, что недавно был на суде при Зайчике. Дверь открылась на один только миг, пока милиционер выходил из комнаты, но Павел Иванович увидел в ней Зайчика – тот сидел, наклонив низко голову, и ел батон, держа его, разломанный, в руках. Женщина в сером платке и зеленом пальто сидела напротив Зайчика и, подперев щеку рукой, смотрела, как он ест. Ее черная сумка стояла возле стула на полу.

За столом с двумя тумбами сидел второй милиционер из тех, что был на суде при Зайчике, и водил карандашом по листу бумаги. Его милицейская шапка лежала перед ним на столе.

Все это Павел Иванович увидел в один миг, пока милиционер выходил из комнаты, и внезапная жалость к парню, который ел батон, принесенный ему женщиной, обожгла его грудь.

На улице судья и пожилой заседатель пошли в одну сторону, а Павел Иванович, кивнув им и сказав: «До скорого», повернул в другую. Ему очень хотелось остаться одному, и действительно, как только отошел немного от здания суда, вздохнул с облегчением. Теперь ему не надо было притворяться и делать вид спокойного, беззаботного человека.

Была оттепель, под ногами хлюпал мокрый снег, смешанный с песком, в воздухе висел туман с едкой гарью машин, которые одна за другой бежали по улице, разбрызгивая колесами рыжую жижу. Легковые машины, автобусы, заляпанные снизу грязью, были похожи на коров, зимовавших на грязной подстилке и только что выгнанных из хлева. И Павел Иванович почувствовал себя запачканным, будто недавно вывалялся в грязи и теперь ему никогда не отмыться. Он боялся встретить кого-нибудь из знакомых, потому что тогда надо было бы здороваться, что-то говорить, а у него в голове словно камни лежали.

Время перерыва следовало использовать на обед, но Павел Иванович и думать не мог о еде, хотелось вообще куда-нибудь спрятаться, чтоб остаться совсем одному, чтоб не видеть, не слышать вокруг себя людей, но надо было снова возвращаться в суд, снова садиться в кресло с высокой спинкой.

Возле двери магазина стояла очередь, под ногами у людей, на размятом снегу, ярко горели мандаринные корки. Видимо, люди стояли в очереди за мандаринами, их теперь продавали по всему городу, и Павлу Ивановичу показалось странным, что жизнь идет, как шла, люди живут, как и жили. Он хотел успокоить, убедить себя, что и у него ничего не случилось, никто ведь не знает о Тане и не узнает, если он сам не скажет, но покой не приходил, в груди не становилось легче, веки оставались тяжелыми, и тяжелыми казались ноги, словно он сразу постарел.