Дуглас Коупленд - Элеанор Ригби

— И зачем, скажи на милость, тебе понадобилась такая прическа? Волосы тебя украшали.

— Лучше уж самой, чем дожидаться, пока выпадут от химиотерапии.

— Кто тут болтает про химиотерапию? Лейкоциты у тебя в норме.

Брат говорил истинную правду. Просто мне не хотелось объяснять, что я устала быть собой и хочу перевоплотиться в кого-нибудь другого. Хотя бы на время. Думаю, большинство из тех, кто кардинально меняет прическу, руководствуются именно такими соображениями.

Уильям расправился со своей порцией телятины.

— Давай договоримся, что по возвращении ты встретишься с матерью в моем присутствии. Так когда отбываешь, сестрица?

— Завтра. Поеду поездом.

— Не полетишь?

— Не хочу.

— Город Франкфурт выражает вам искреннюю признательность. Да, кстати, я хотел спросить, тебе вернули метеорит?

— Нет, конечно.

— Знаешь, если бы ты попыталась его отсудить, процесс оказался бы занимательным.

— Будь реалистом, Уильям. Меня бы пристрелили, и дело с концом.

Мы помешивали в чашечках крепкий кофе. Я размышляла о прогнозе доктора Фогеля. Все не так мрачно, но и радоваться особенно нечему. Мне теперь до конца жизни суждено видеть в каждом синяке предвестник чего-то более страшного и подозревать в малейшем упадке сил начало беды.

Я спросила доктора:

— А нельзя просто сделать анализ крови?

— Мисс Данн, можно до конца жизни сдавать кровь на анализ — вероятнее всего, на лейкоциты, но что вы будете делать с результатами?

— Объясните.

— Вы просто доведете себя до ипохондрии, а это, на мой взгляд, опаснее для вашего организма, чем большинство заболеваний.

— Значит, предлагаете мне просто взять и забыть?

— Попросту говоря, да. Хотя окончательно все выкидывать из памяти не спешите.

У лифта я пожелала Уильяму доброй ночи и счастливого пути. Вот и весь мой дневник на сегодняшний день. Я только что проглотила большую немецкую таблетку снотворного. Завтра — Вена.

Разболевшись, Джереми уже не пошел на поправку. Самочувствие его все ухудшалось, иногда парню становилось невыносимо. После гриппа с осложнениями он почти не мог самостоятельно передвигаться, а двумя месяцами позже, когда сын переболел простудой, лицо лишилось мимики.

Порой я заходила в комнату и слышала его шепот. Я садилась поближе, пытаясь разобрать слова — всегда cуществительные, которые складывались в пугающие смысловые ряды: «…черная ткань… лимонные рощи… тьма… уксус… сломанные кости… молочно-белые кони… нагота». Когда Джереми перестал делать заметки, я временами записывала эти разрозненные слова. Бывало, ему становилось легче, и тогда я спрашивала, что они значат, но он и сам не мог объяснить.

Я ни в коем случае не утверждаю, будто успела хорошо разобраться в сыне. Джереми был больным парнем, сложным и запутавшимся — это, пожалуй, то немногое, что можно узнать о человеке за время, которое нам было отведено. Многое в жизни удается заменить иллюзией, но только не двадцать лет биографии, которой не было.

У меня есть собственная теория о жизни и ее скоротечности. Думаю, что человеческим существам, населяющим нашу планету, требуется 750 лет, чтобы узнать все, что надлежит. Не спрашивайте, как у меня получилась именно эта цифра; я назвала ее по наитию. Поскольку большинству из нас удается протянуть лишь до семидесяти, мы уходим из этого мира с 680-летним дефицитом жизненного опыта. Можно быть чуткими и отзывчивыми, прочитать все существующие на свете биографии и круглосуточно смотреть канал «История»; можно лобызать язвы прокаженных — и тем не менее опыта непрожитых 680 лет не наверстать никогда. Наверное, поэтому мы верим в нечто более великое, чем каждый из нас: короткая продолжительность жизни лишает нас познания абсолюта.

Однажды, когда Джереми лежал в полудреме, я поделилась своими соображениями с Уильямом. Брат ответил:

— Лиззи, ты бесишься, потому что у тебя нет возможности хорошенько узнать собственного ребенка. Брось думать об этом. Возьми хотя бы меня: я никогда до конца не пойму своих близняшек. Я знаю все, что полагается знать отцу, но… Сильно ли мне это пригодилось?

Наш разговор услышал Джереми.

— По твоим сорванцам зверинец плачет. Совсем распустились. И таких монстров еще детьми называют.

Я одернула сына:

— Джереми!

— Лиз, мои дети действительно монстры. Да и мы с тобой такими же были.

— Всегда считала себя приличной девочкой.

— Как же, взломщица ты наша.

Уильям застиг меня врасплох.

— Взломщица?

— Все знают, что ты лазила по домам.

Тут и Джереми приподнял голову.

— Что делала?

У меня уши горели.

— Летом твоя мамочка любила заходить в дома, когда там не было хозяев.

— И чем она занималась?

— Ничем. Просто забиралась в чужие дома и сидела в них.

Я спросила:

— Давно ты знаешь?

— Однажды, когда ты где-то болталась, к нам зашли полицейские. Сотрудница социальной службы объяснила, что у тебя просто такая фаза и не надо обращать внимания. Мать приняла ее совет очень близко к сердцу.

Джереми удивился:

— Подожди-ка, власти спускали такое с рук?

Мы с Уильямом прокомментировали в унисон:

— Семидесятые, что ты хочешь. Тогда все было по-другому.

Сын взглянул на меня.

— Мам, ты так ничего и не стащила?

— Нет. Меня вещи не интересовали. — Я взглянула в лицо Уильяму. — Все прекрасно знали, и никто не сболтнул?

— К этому я и клоню. Важно просто оставить ребенка в покое.

Дядька с племянником обменялись репликами, которые прошли мимо моих ушей. Я сидела красная как рак и чувствовала себя полной дурой: надо же было так наивно полагать, что меня никто не заметит.

Обождите-ка…

Минуточку…

А-а, ничего — просто за окном отеля проскочила пара европейских «неотложек» с включенными сиренами. В венской гостинице я занимаю люкс из трех комнат, дорогой и просторный. Денег не жалко: перспектива оказаться в изолированной комнате вызвала у меня мгновенное отвращение. Не то чтобы ночь в камере, а потом и «пузыре» далась нелегко; мне лишь кажется, что на эту неделю одноместных номеров хватит.

Поезд от Франкфурта до Вены мчался как на крыльях, и поездка в такси с вокзала тоже очень порадовала. За окнами мелькали шоколадно-кремовые стайки голубей, тщательно завитая седина, цементные орнаменты, похожие на кондитерскую глазурь — и печенья на салфеточках на каждом углу. Во Вторую мировую Вена не пострадала, а потому, как и Рим, город сохранил шарм старины и причудливость архитектуры. Бомбежки сровняли Франкфурт с землей, поэтому там все новое и прямоугольное — так дешевле. Нет, все-таки приятно сознавать, что остались еще старинные города с портиками и завитками.

Странно себя чувствуешь, приезжая в город не по желанию, а по воле случая. Я гуляла по венским улочкам и восхищалась: «Какая прелесть, чудо, красота». Передо мной открывались живописные виды, а об их истории и предназначении я не задумывалась — ни к чему. Я витала где-то далеко отсюда.