Ганс Кирст - Фабрика офицеров

«Эта мадам Дегенхарт вызывает у меня интерес», — признается мне один человек.

В данной ситуации я проявляю крайнюю осторожность и сдержанность. Этого человека зовут Корнгиблер. Я засек его, когда он крался за фрау Дегенхарт, как я подозреваю, с совершенно недвусмысленными намерениями.

«Эта фрау Дегенхарт, — говорю я, — настоящая дама». «Тем лучше, — говорит Корнгиблер, — мне очень желательно с ней познакомиться». «Как прикажешь это понимать?» — спрашиваю я.

Ну да, мне только-только стукнуло двадцать — он же по меньшей мере на двадцать лет старше меня. Но я же знаю, как это делается; я уже переспал с дочкой фабриканта, устраивал свидания уважаемому владельцу гостиницы и, несмотря на молодость, руководил акциями по сбору металлолома. И еще: мне доверилась офицерская вдова. И уж сам бог велел поставить вопрос: а кто, собственно, такой этот Корнгиблер и чего, собственно, он хочет?

«Я представляю крупную, уважаемую, не имеющую конкуренции фирму, — говорит он. — „Суперсиль“, стиральный порошок для всех домохозяек, мы продаем его вагонами. И вы не останетесь в убытке — можете вы поспособствовать мне в знакомстве с этой дамой?»

«Ну, если вы имеете серьезные намерения и если ваши помыслы чисты — отчего же нет, зачем же я буду тянуть?» — отвечаю я.

Они женятся: офицерская вдова Эдельтраут Дегенхарт и генеральный представитель фирмы Корнгиблер. Я — шафер. Вся затея прокручивается с огромной помпой. Правда, такое настроение создается не в церкви, а потом, за завтраком с шампанским, а также с фортепьяно и скрипками, которые наигрывают фрагменты из «Тангейзера». Корнгиблер растроган до глубины души. После торжественно пьяной ночи он признается мне:

«Сначала мне совсем и не хотелось… с ней, понимаешь. Я сначала хотел чуть-чуть, просто… ну, об этом не будем. Ну вот, и когда все случилось, ну, со всеми последствиями… Эх, хорошо, если будет девочка. Это я могу себе позволить — дело верное, этот „Суперсиль“. Честное слово, могу собою гордиться. Премного тебе благодарен, Арчи! Эту женщину можно представить в обществе. А ведь таким путем расширяется и оборот в делах. Нужды, правда, особой сейчас в этом нет, но и повредить не может — все на пользу. И тебя возьмем в дело. Не жеманничай — тебя можно использовать в нашем гешефте. Не так ли, моя прелесть?..» Его прелесть кивает в знак согласия.

И вот я организую — вагон за вагоном, грузовик за грузовиком. Я — правая рука генерального представителя фирмы по «Суперсилю» в округе Хемниц. Работка не бей лежачего, времени отнимает немного, особенно для такого врожденного организатора, как я. Поэтому у меня широчайшие возможности для изучения — прежде всего, конечно, для изучения жизни. Я оказываюсь достойным дружбы и доверия этого Корнгиблера еще в том отношении, что я самым безотказным образом посвящаю себя его супруге. Это, однако, вызывает негативную реакцию с его стороны.

«Арчибальд, — говорит мне этот Корнгиблер, — ты проник в спальню моей жены!» «Ну и что, — отвечаю я, — я искал тебя». «Но меня же не было дома, причем долгое время». «Точно, — отвечаю я ему, — я, собственно, тебя и дожидался там».

Это абсолютная правда — но мне тем не менее не верят. Происшедшее комментирует мой друг Альфонс: «Ты очень щепетилен в смысле чести, это скорее недостаток натуры. Тебе совершенно необязательно сообщать этому Корнгиблеру правду — такие люди ее не переносят. Они хотят быть обманутыми втихую, быть в неведении. И поэтому ты должен был бы сказать ему: „Твоя жена так создана — она соблазнит любого“. И результат? Он ее выгнал бы к чертовой матери, а ты остался бы правой рукой генерального представителя».

Но ведь выше головы не прыгнешь: честь и справедливость для меня превыше всего. Ни словечка протеста, возмущения или стыда за него, когда он так выворотил передо мной свою мелкую душонку, этот Корнгиблер. Он отказывает мне в дружбе. Больше того: он выбрасывает меня из дела. Но и это еще не все: его жажда мести порождает черные, коварные замыслы — он утверждает, будто бы я — я! — утаил и присвоил его деньги, прикарманил-де кое-что. Вот такими, слепыми и отвратительными, делает этих людей жажда наживы.

Однако моя торговая карьера лопнула. Тощее отцовское состояние сожрала инфляция. Меня тошнит от возни этих мышей, заботящихся лишь об одном: бесстыдно обогатиться в трудный для Германии час. Все мое существо жаждет свежей атмосферы, и я вступаю в рейхсвер. Мой дорогой друг Альфонс уже в его рядах.

«В 1925 году я получаю привилегию быть принятым в рейхсвер, несмотря на мой не так уж сильно продвинувшийся вперед возраст и благодаря, главным образом, поручительству солидных людей. Карьеру кадрового солдата я заканчиваю обычным образом — повышением в чине, закономерным и внеочередным. С началом новых времен совершалось систематическое расширение рядов рейхсвера, превратившегося в конце концов в вермахт. В 1934 году мне оказали честь, разрешив в будущем служить своему отечеству в качестве офицера».

Какое же замечательное и, пожалуй, даже знаменательное это фото 1925 года, на котором я и мои друзья изображены в скромной серой военной форме! На этой фотографии виден и дрезденский Цвингер, его основной купол. А перед ним — мы, 6-е отделение, сгрудившееся вокруг нашего унтер-офицера, которого, как сейчас помню, звали Швайнитцер [3]. И еще, что чрезвычайно примечательно на фотографии: Швайнитцер улыбается, чего с ним никогда не бывало в казарме. И он — прошу особого внимания — улыбается именно мне. Ну конечно же. И если я не отважусь сказать, что был отличным солдатом, то уж и неважным я, во всяком случае, не был. Еще в самом начале, во время сбора новобранцев на учебном пункте, я был назначен старшим по казарме. И уже на втором году службы стал лучшим стрелком нашей роты. В том же году я удостоился чести стать помощником инструктора. Промчался год — и я уже командир отделения и даже руководитель ротного хора, хотя никогда не замечал за собой особых музыкальных способностей. Короче говоря, я был образцом во время всей службы. Наилучшая сноровка в строевой подготовке, высший темп в маршевых бросках, лучшие результаты в призовой стрельбе. К тому же отличный пловец, быстрый бегун, хороший велосипедист. Не раз хвалили меня и за превосходное знание уставов. И все же я был всего лишь один из обычных солдат.

Веселые часы, наполненные чувством сердечного товарищества, в погребке «Кайзерсруе». Он был назван так, потому что хозяина звали Кайзер и он сдавал комнатки. Главное увеселение — танцы каждую субботу. Здесь — только мы, унтер-офицеры, за нашим столиком для завсегдатаев. Там до самой полуночи мы проводили время в тесном кружке — только мы, мужчины, распивая пиво, беседуя, разглядывая девиц. Зубоскальство, тосты, в основном из моих уст, соответствующие застольному обычаю, первый пункт которого гласил: досуг есть досуг и товарищество существует вечно, во всяком случае до полуночи, до того, пока дело не дойдет до девочек. Вот так-то и развлекались мы тогда. Попозже — самое главное: кто с какой девочкой проводит время после полуночи. Этим определялась очередь на первые танцы. Особенно примечательно: унтер-офицеры, унтер-фельдфебели, фельдфебели, обер-фельдфебели, штабс-фельдфебели — никто в эти вечера не хотел и слышать о каких-либо привилегиях по чину, всех объединяли тесные узы товарищества, дружбы.