Ганс Кирст - Фабрика офицеров

— Ты скоро будешь готова? — спросил он.

Марион Федерс не отвечала, хотя отчетливо слышала каждое слово. Ее лицо застыло, стало похоже на маску, только в глазах светилось беспокойство.

Офицер еще в гостиной, идя в спальню, начал расстегивать мундир. Он вел себя так, как ведут люди, которым все разрешено и которые уже добились своей цели. В дверном проеме он остановился, посмотрел с удивлением на кровать, на лежавшую на ней Марион Федерс и сказал:

— Ну, что произошло?

Марион Федерс посмотрела на него, на его атлетическую фигуру, красивое лицо, руки, готовые обнять ее, улыбку мужчины, имеющего все основания быть довольным собою.

— Что с тобою, Марион? — спросил он несколько недовольным тоном. — Ты больна?

— Здорова, — последовал ответ.

— Может быть, ты боишься, что твой муж придет слишком рано? — Офицер взглянул на свои водонепроницаемые, антимагнитные часы со светящимися циферблатом и секундомером. — Раньше полуночи он никогда не возвращается домой, в особенности если уезжает из расположения части. Куда, собственно говоря? Да это и не наше дело. Во всяком случае мы гарантированы, что до полуночи нас никто не потревожит. Так в чем же дело? Будешь ты раздеваться или нет?

— Я не хочу, — ответила Марион Федерс.

Он не на шутку удивился. Будучи светским человеком, он часто сталкивался с женскими капризами. Но здесь он ожидал их меньше всего.

— Ты не хочешь? — спросил он и присел к ней на кровать, наклонился и положил руку на ее колено.

— Я не хочу больше, — ответила Марион Федерс. — Я не могу больше. Пять минут забытья — и двадцать четыре часа пустоты сменяются двадцатью четырьмя часами отвращения. Это как инфекционное заболевание, такое, как корь, коклюш. С возрастом они исчезают и не опасны. Ими нужно лишь переболеть. То же происходит при отрыве ребенка от груди матери, при прорезывании у него зубов.

— Что за чушь ты несешь?! — воскликнул он, деланно улыбаясь. — Это не твои мысли. Их тебе кто-то внушил.

— Я всегда об этом думала, — ответила она. — То, что мы с тобою делаем, это не решение вопроса.

— Ну, иди, иди, — сказал он. — Ты же не против.

И она почувствовала, как его рука с ее колена начала подниматься все выше. Ее мускулы напряглись, а он коснулся бедер и продолжал скользить дальше.

— Я не хочу больше, — повторила она. Нет, она не могла больше выносить, как ее муж молча страдал, как он прятал от нее свое лицо. Он дал ей полную свободу. Но истинная свобода, которую, как ей казалось, она теперь осознала, заключалась лишь в том, что ей предоставлялось право самой решать, как жить. И жить она хотела с ним — своим мужем. Марион Федерс еще раз повторила: — Я не хочу больше.

Обер-лейтенант Зойтер засмеялся. Он решил, что ее отказ является утонченным приемом кокетки, который можно и должно преодолеть насилием. Почему бы нет?

Он с жаром схватил Марион, накинулся на нее и с удивлением почувствовал, что она лежит неподвижная и холодная, как камень.

— Ты мне противен, — сказала она.

Это было для него уже слишком. Он поднялся, привел себя в порядок и вышел, не удостоив ее даже взглядом.

— В движение человечество приводят только великие мысли, — сказал капитан Ратсхельм.

— К примеру, мысли фюрера, — подтвердил фенрих Хохбауэр.

Ратсхельм кивнул головой.

— Но великие дела, — продолжал он, — лишь те, которые удерживают человечество в движении.

— Если бы все офицеры думали так, как господин капитан, — заметил Хохбауэр с благородным подъемом в голосе, — то мы эту войну уже выиграли бы. Но, к сожалению, не все офицеры так думают.

Капитан Ратсхельм поник головою, как при настоящем трауре. Он неукоснительно придерживался тезиса: все офицеры думают так, как положено думать офицерам. Возможно, конечно, что некоторые из них выражают свои мысли несколько иначе, чем он. Но при всех условиях позиция, взгляды офицеров всегда ясны, безупречны, чисты.

Далее он говорил, что если эта война до сих пор еще не выиграна, то это зависит не от офицеров, не от унтер-офицеров и даже не от солдат, руководимых этими офицерами. Если имеются обстоятельства, тормозящие достижение победы, то их нужно искать где-то в другом месте: в досадном превосходстве сил противника, слабой подготовке пополнения, в безголовых штафирках на гражданских постах, которые терпят вокруг себя нытиков и маловеров, в целых толпах блуждающих по рейху иностранных рабочих, которые позволяют провоцировать себя коммунистам и другим изменникам родины и присяги. И так далее и тому подобное, но отнюдь не в офицерах.

Все это капитан Ратсхельм сказал бы любому фенриху. Но Хохбауэр был в его глазах завидным исключением. Он думал и действовал уже как офицер.

— Мы, офицеры, — говорил поучающе Ратсхельм, — стремимся к совершенству. Но образованным из нашей среды, к числу которых я отношу и себя, не всегда удается стать полным совершенством. В лучшем случае нам удается лишь приблизиться к этому совершенству. Но общая масса офицеров, приближающихся к таким рубежам, должна все увеличиваться.

Капитан Ратсхельм наслаждался возвышенными речами. Он чувствовал себя во время уроков почитаемым и любимым фенрихами примерно так же, как благодарные школяры боготворят некоторых своих учителей.

Ему вспоминался Платон, который, сидя у ног Сократа, внимательно слушал его речи, чтобы в последующем сделать своего учителя бессмертным.

Это сравнение наполняло радостью Ратсхельма. О таких блестящих лекциях он лишь мечтал при поступлении в военную школу. Как ему казалось, его распирали познания и мудрость, и тем не менее он был вынужден выполнять здесь роль извозчика. Он должен был согласиться вдалбливать фенрихам основы офицерской этики. При этом он старался создать такой тип школы, в которой распространялись бы его тяжелые для понимания тезисы и философия солдатского воспитания. До последнего времени это ему не удавалось. И наконец на его жизненном пути попался Хохбауэр, этот благородный юноша, имя которого с этого времени не сходит с уст капитана.

— Совершенство, так сказать, является высшей целью, и достигнуть ее, не избавившись от всего несовершенного, невозможно. Вы понимаете, что я хочу этим сказать. Слабости присущи человеку. Даже среди двенадцати апостолов Христа нашелся один Иуда, предатель. Но мы не будем вдаваться в церковные истории, не правда ли? В конце концов, мы являемся первой нацией, покончившей со средневековыми порядками. Нами начинается новая блестящая глава мировой истории. Вы так не считаете, мой дорогой Хохбауэр?

Хохбауэр считал только так.

— Господин капитан, — проникновенным голосом с благодарностью говорил фенрих, — господин капитан, вы окончательно внесли необходимую ясность и убедили меня, что это именно так. Какие значительные высказывания, какая глубина мысли в тезисе, высказанном вами, господин капитан: совершенства можно достигнуть, лишь отвергая несовершенное. Это напоминает мне давно прочитанную историю, которая тем не менее волнует меня до сих пор. Офицер армии Фридриха Великого сидел однажды в кабаке и услышал, как другой офицер ругает короля. Он встал, выхватил пистолет и пристрелил предателя со словами: «Негодяй тот, кто не чтит своего короля!»