Владимир Кунин - Воздухоплаватель

— Кому еще вареньица положить? — спросила Анна Ивановна.

Наутро Саша Диабели и Петр Осипович Пильский шли по Дерибасовской.

— Почему я мог настоять на том, чтобы мой материал напечатали, а ты ограничился праведной истерикой и хлопнул дверью? — раздраженно говорил Пильский. — Меня уже сегодня читает вся Одесса, а ты так и будешь ходить со своей интеллигентной фигой в пустом кармане. Пожалуйста, смотри!

И Пильский показал Диабели на трех молодцеватых приказчиков, которые стояли у дверей какого то магазина и проглядывали газету.

— Я ручаюсь, что они читают мою статью! — гордо сказал Пильский. — И ручаюсь, что она вызовет необходимый резонанс!

Приказчики услышали голос Пильского и посмотрели в его сторону.

Пильский тщеславно улыбнулся им. Один из приказчиков поклонился и подошел к Пильскому и Диабели.

— Извините великодушно, — сказал приказчик и приподнял картуз. — Кто из вас будет господин Пильский?

Пильский торжествующе посмотрел на Диабели и сказал:

— Это я.

И тут же получил такой удар по физиономии, что отлетел чуть ли не на середину мостовой.

Саша бросился поднимать Пильского. Когда ему с великим трудом удалось поставить Петра Осиповича на ноги, уже не было никаких приказчиков, и дверь магазина была закрыта. А над магазином во всю длину висела вывеска: «Мануфактура бр. Пташниковых».

В одесском порту Заикин, Куприн, Ярославцев, Саша Диабели, франтик и Пильский провожали Шарля Риго во Францию.

У Петра Осиповича один глаз заплыл черно-голубовато-желтым цветом.

Собрались у пассажирского трапа, около вахтенного — молоденького французского матросика.

Неподалеку по грузовому трапу шли знакомые грузчики, сгибаясь под огромными тюками. Когда шли обратно, махали Заикину рукой и кричали:

— Здорово живешь, Иван Михайлович!

На Шарле Риго было широкое пальто балахоном, в котором франтик привез его в Харьков, у ног стояли тот же чемодан и портплед. К чемодану была привязана балалайка. Уезжал Риго в косоворотке.

Пили шампанское прямо из горлышка, пуская бутылку по кругу.

Заикин глотнул в свою очередь, скосил глаза на Пильского:

— Я тебя дома бодягой натру, враз снимет.

— Я им всем покажу! — взъярился Петр Осипович. — Мерзавцы! Развели опричнину в центре такого города! Это ты все виноват! — накинулся он на Диабели. — Если бы не ты, я разорвал бы их в клочья!

— Петя, побойся Бога! — жалобно сказал Диабели. — Я-то тут при чем?!

— И верно, Петенька, ни при чем он, — ласково сказал Заикин и смочил в шампанском платок. — На-ко, приложи пока... Вот меня, жаль, там не было! Я б им ноги повыдергивал, бандюгам паршивым. Прикладывай, прикладывай...

Пильский сначала глотнул из бутылки, потом приложил платок к глазу.

— А что, если всем собраться и разгромить их лавочку к чертовой бабушке? — возбужденно сказал франтик. — Устроить им тысяча девятьсот пятый год, а?

Куприн взял бутылку у Пильского, отхлебнул и протянул ее франтику:

— На, успокойся. Будет им пятый год, будет еще какой-нибудь... Не пройдет и десятка лет, как будет. Просто не может не быть!

Заикин встревожился:

— Это ты про что, Ляксантра Иваныч? Про бунт, что ли?

— Про революцию, — сказал Риго и протянул руку за бутылкой.

— Нет, — сказал Заикин. — Это сейчас ни к чему. Это только приостановит развитие России.

— Батюшки-светы! — воскликнул Пильский. — Это ты откуда же таких премудростей набрался?!

Заикин простодушно ответил:

— А это когда я из Парижа в Россию уезжал. Лев Макарыч Мациевич говорил... — Заикин снял шляпу и перекрестился. — Как же он говорил? Дай Бог памяти... А, вот! «Мне кажется, что Россия минует и смуты, и духовную гибель, на которые обречены многие нации и страны в нашем только что начавшемся веке, если овладеет вершинами науки и порожденной ею техники»... Вот.

— Ох, эта техника! — вздохнул Куприн. — Ох, этот научный прогресс! Интересно, чему он послужит в дальнейшем? А ведь он все ширится, движется, все быстрее, быстрее, все стремительнее... Вчера мы услышали о лучах, пронизывающих насквозь человеческое тело, сегодня открыт радий, с его удивительными свойствами, а завтра или послезавтра — я в этом уверен — я буду из Петербурга разговаривать со своими друзьями, живущими в Одессе, и в то же время видеть их лица, улыбки, жесты...

И Куприн обнял Пильского и Заикина.

Все захохотали так, что вахтенный матрос и пассажиры, поднимавшиеся уже по трапу, испуганно посмотрели вниз на развеселую компанию.

Франтик, Ярославцев, Риго, Заикин и Диабели от души хохотали над фантастической картиной, нарисованной Куприным.

И только Пильский раздраженно вывернулся из-под руки Куприна и закричал:

— Что вы смеетесь?! Как вы не понимаете, что это более чем трагично! Неужели вам хотелось бы жить в этом ужасном мире будущего?! В мире машин, горячечной торопливости, нервного зуда, вечного напряжении ума, воли, души?! А вы подумали, что этот ваш будущий мир принесет с собой повальное безумие, всеобщий дикий бунт или, что еще хуже, преждевременную дряхлость, усталость и расслабление?

— Ну зачем же так мрачно, Петя? — усмехнулся Куприн. — Вон ты даже Ваню испугал. — Он показал на присмиревшего Заикина.

— Нет, — сказал серьезно Заикин. — Я не испугался. Я подумал, что к тому времени, вот про которое Сашенька говорил, может, и люди переменятся? Может, в них чего-нибудь такое выработается новое, в голове или в душе, что они смогут спокойно обращаться со всеми этими будущими штуками, и тогда жизнь для них для всех станет удобной, красивой, легкой! А, Ляксантра Иваныч? Или я чего напутал?

— Ай да Ванечка! — воскликнул Саша Диабели.

— От это да! От это я понимаю! От это человек! — восхищенно сказал франтик.

— Ну вас к черту! — обозлился Пильский. — В вас бурлит какой-то отвратительный животный оптимизм! Это после всего!

— О! — сказал вдруг Риго. — Оптимизм — се тре бьен...

— Правильно, Шура! — крикнул франтик. — Жуткое дело! Сейчас бы еще шампанского!

— Будет тебе... Нашампанился, — недовольно заметил Заикин.

Но Куприн подмигнул франтику и сделал успокаивающий жест — дескать, «все будет в порядке».

И в это время пароход дал густой протяжный гудок. Все, как по команде, повернулись к Риго.

Он стоял с полными слез глазами, улыбался и уже держал в руках портплед и чемодан с балалайкой.

— Мне было очень хорошо, — сказал Шарль Риго. — Я буду много рассказывать в старости... И наверное, умру от болтовни.

— Шура! — Голос Заикина дрогнул. Он облапил Риго, поднял его вместе с чемоданом и портпледом и трижды поцеловал. — Спасибо тебе!

И тогда все стали прощаться с Риго, потому что вахтенный матрос у пассажирского трапа уже что то кричал по-французски и был очень недоволен тем, что Риго еще не на пароходе.