Джонатан Кэрролл - Страна смеха

Но Господь в своей милости повелел ей купить на десерт хлебцы от Сары Ли, и после трех стаканов молока огонь у меня во рту улегся.

По завершении трапезы я начал рассказывать Саксони о недоразумении с таксистом и дошел до того места, где Туто (с ударением на первый или второй слог) высаживает меня из машины, но тут Саксони закусила губу и отвернулась.

– Что такое? – Я хотел было поинтересоваться, не наскучил ли ей своим рассказом, но вовремя понял, что, пожалуй, не стоит.

– Я... – Она взглянула на меня, потом в сторону, на меня – в сторону. – Сегодня днем я здесь была по-настоящему счастлива, Томас. Пришла сразу после твоего звонка и... Мне было так хорошо здесь, готовить... Понимаешь, о чем я? – Взгляд ее утратил пронзительность, и она закусила губу, но смотрела на меня, не отрываясь.

– Конечно, конечно. Ну то есть, разумеется, понимаю... А кэрри было просто великолепным!

Потом, когда я подарил ей огромный альбом с куклами, она только взглянула на него – и расплакалась. И больше не притрагивалась к нему, а встала со стула и подошла ко мне, обвила руки вокруг шеи, крепко-крепко обняла и не отпускала.

Начались ласки, и мы переместились на кровать, где стали раздевать друг друга со всей поспешностью. Но достаточно быстро не выходило, так что мы разделились и расстегнулись самостоятельно. Хотя Саксони и повернулась ко мне спиной, я помедлил, глядя, как она стягивает через голову рубашку. Люблю смотреть, как женщины раздеваются. Не важно, собираешься ли с ней лечь, или просто подглядываешь в окно – есть в этом что-то трепетное, удивительно возбуждающее.

Я коснулся большим пальцем ее спины и медленно пересчитал позвонки, сверху вниз. Она посмотрела через плечо и состроила гримаску.

– Можно попросить об одном одолжении?

– Проси.

– Я очень стесняюсь раздеваться перед кем-то. Извини, ты не мог бы закрыть глаза или пока смотреть в сторону?..

Я перегнулся через кровать и чмокнул ее в плечо.

– Конечно, конечно. Меня это тоже смущает. Прекрасно. Терпеть не могу стягивать штаны перед незнакомой женщиной. Так что отлично получается: значит, я отвернусь, сниму штаны, пока она снимает свои, мы одновременно залезем под простыню, выключим на какое-то время свет...

Дз-з-з-з-и-и-н-н-нь!

Я только успел вынуть одну ногу из своих спортивных трусов, как зазвонил телефон. Мне никогда никто не звонит, особенно в двенадцать часов ночи. Телефон был в другом конце комнаты, и я метнулся голышом к нему. Саксони издала вопль, и я машинально обернулся к ней. Зеленые трусики ее были стянуты до колен, и, судя по выражению ее лица, она не знала, то ли снять их совсем, то ли натянуть снова.

– Томас, где ты был? Я несколько дней пыталась тебе дозвониться!

– Мама?

– Да. Тебя только среди ночи и можно застать. Получил трусы, которые я посылала тебе из “Блумингдейла”?

– Трусы?! Ну, мама... – Я зажал микрофон ладонью и взглянул на Саксони. – Мама интересуется, получил ли я трусы, которые она послала мне из “Блумингдейла”.

Сакс тут же посмотрела на трусики у себя в руках, потом на меня. Мы дружно покатились со смеху, и я постарался закруглиться с разговором как можно скорее.

Следующие несколько недель мы больше и больше времени проводили вместе. Сходили в театр в Нью-Хейвене, однажды вечером съездили поужинать в Стёрбридж-Виллидж, переждали грозу с градом в коттеджике моей матери на род-айлендском побережье.

И вот однажды она робко спросила, нельзя ли ей съездить в Гален.

– Да, но только если обещаешь взять меня с собой.

– Саксони, ты не сможешь взять все эти чемоданы! Мы что, по-твоему, Дикий Запад осваивать собрались?

Чтобы довершить коллекцию, не хватало лишь древнего пароходного кофра. Здесь была желто-красная плетеная корзина, потрепанный рюкзак, толстый, чуть не лопающийся, как сарделька, и коричневый кожаный саквояж с латунными замками и уголками. Плюс несколько одежек прямиком из химчистки, в пластиковых пакетах и на железных вешалках.

Бросив на меня сердитый взгляд, она обошла пикап сзади, распахнула дверцу и засунула первую из своих вещей.

– Не доводи меня, Томас, ладно? У меня и так сегодня паршивый день. Только не доводи меня.

Я похлопал пальцами по баранке, глянул в зеркало заднего вида на свою новую стрижку и прикинул, стоит ли начинать бой. Целую неделю я твердил ей, что в эту поездку нужно брать как можно меньше вещей. Так как после моего нью-йоркского визита мы были вместе почти каждый день, я уверился, что у нее примерно три рубашки, два платья и белый халатик, напоминавший крестьянские обноски. В какой-то момент я хотел купить ей индийское платье, которым она восхищалась в витрине, но она не позволила, несмотря на мои настояния.

– Не сейчас,– сказала она, и я мог лишь предполагать, что это означало.

Так что же она напихала в эти сумки? Мне представился новый кошмар – бакалейные товары и плитка. Всю дорогу в Гален она собирается готовить! Банановый хлеб... кэрри... яблочный чай...

– И все-таки что у тебя в этих баулах, Сакс?

– Нечего на меня орать!

Посмотрев на нее в зеркальце, я увидел, что она стоит, уперев руки в бедра. Мне подумалось, как хороши эти бедра без одежды.

– Ладно, извини. Но почему все-таки столько всего?

Послышался хруст гравия, и вот она уже стоит у моей двери. Я посмотрел на нее, но она была занята развязыванием тесемок на корзине.

– Вот взгляни.

Там были рукописные заметки, журнальные вырезки, чистые желтые блокноты, желтые карандаши и ее любимые розовые ластики.

– Это моя рабочая сумка. Можно мне ее взять?

– Сакс...

– В рюкзаке вся моя одежда...

– Слушай, я же не говорю...

– А в саквояже несколько кукол, над которыми я сейчас работаю. – Она улыбнулась и щелкнула замками. – К этому ты должен привыкнуть, Томас: когда я куда-нибудь еду, я всегда беру с собой всю мою жизнь, словно отправляюсь навсегда.

– Да, в последний путь.

– Ах, как смешно. Какой ты умный!

Июньская церемония выпуска состоялась несколькими днями раньше, так что в кампусе было по-летнему зелено и тихо, и даже немного грустно. Школы без учеников всегда мне кажутся странно зловещими. Классы слишком чистые, полы слишком натерты. Когда звонит телефон, эхо разносится по всему зданию, и только звонков через восемь-девять кто-нибудь соблаговолит ответить или на другом конце поймут, что никого нет, и повесят трубку. Мы миновали огромный бук, мое любимое дерево, и я понял, что теперь уже долго не посижу под ним.

Саксони включила радио.

– Грустно уезжать, Томас?

Звучал последний куплет “Hey, Jude”, и мне вспомнилась девушка, с которой мы встречались в Нантакете в шестидесятых, когда эта песня только появилась.