Анджей Заневский - Тень Крысолова

Молчание. Только Крысолов все продолжает играть для тех, кто сходит с корабля. Тут все немы – лишь он дует в свою дудочку и лишь этот голос флейты слышен здесь… То быстрее, то медленнее, в такт шагам.

Я громко пищу – так громко, как только могу. Пищу, чтобы удостовериться, что я ещё могу извлекать звуки из своего горла, мордочки, ноздрей… Пищу, чтобы тени на берегу услышали меня. Мой писк и голос дудочки Крысолова отражаются от стен и камней, эхом плывут по маслянистой воде, длятся, звенят…

Неужели мертвецы не видят живых? Неужели тени людей, зверей, птиц нас не замечают? Я иду все смелее, все увереннее, ведь никто меня не задерживает, никто за мной не гонится, никто меня не преследует. По берегам растут бело-голубые цветы.

Их едят люди, клюют птицы, щиплют крысы.

Благодаря этим цветам они забывают, кем были и кем стали.

По болотам, трясинам, лугам расползаются туманы, испарения, ползут струи, белые язычки пламени, пульсирующие во тьме тени. И лишь те, что прибыли сюда недавно и сохранили ещё телесность, силу, тяжесть, к кому ещё можно прикоснуться, напоминают мне о существовании того мира, в котором они когда-то жили и из которого я так опрометчиво бежал.

Глаза стараются увидеть как можно больше, пытаются уловить неведомую опасность, заметить предостережение. Уши вылавливают писки, хрипы, скрежет, стоны, которые заглушают эхо и плеск волн о камни.

Чем дольше я здесь, тем сильнее угнетают меня царящие на этих берегах тьма и полумрак. Можно ли жить на границе, в этой постоянной светотени?

То, что я поначалу принял за тишину, это всего лишь приглушенное, тихое, тишайшее из возможных существование звуков, которых там, в своем мире, я просто не замечал, потому что их подавляли другие, более сильные, резкие, громкие, заглушающие. А здесь даже тени вызывают отзвуки, они звенят, оставляя за собой след в моих ушах. Точно так же и свет, что я до сих пор считал совершенно бесшумным, издает свои специфические звуки, оставляет за собой шорохи и эхо. Кончики ушей поднимаются кверху, поглощают звуки, доносящиеся с болот, равнин, прудов, каменных порогов, дорог, из пещер и гротов.

Крысолов внимательно озирается по сторонам, как будто кого-то ищет. Но кого здесь можно найти?

Крысолов и я все ещё живы, и лишь меня и его охватывает страх от мысли, что мы останемся здесь навсегда.

Я хочу выбраться, а значит, должен идти за ним. Может, он знает дорогу и выведет меня отсюда?

Тени змей, летучих мышей, чаек, сов, кошек, лис не пугают меня. Они бессильны – легкие, струящиеся, туманные. Подгоняемая страхом кровь стучит, пульсирует в моем мозгу, сердце, внутренностях, она придает мне сил, заставляет искать выход.

Крысолов играет. Он смотрит дальше, выше, шире. Он не замечает меня, хотя я бегу за ним по пятам, спотыкаясь о мелкие комья замерзшей земли и корни деревьев.

Дороги расходятся в разные стороны. Крысолов останавливается, не переставая играть, переступает с ноги на ногу, и вдруг до меня доносится визг собак, а скорее, собачьих теней, которые гонятся в темноте за тенью человека. А может, это его крик? Или его страх? Звук, который тише самого тихого крысиного писка…

Крысолов перестает играть, поднимает дрожащую руку и вытирает пот со лба… Устало опускается на лежащий у дороги камень.

У дороги, рядом с вырытой в глинистом грунте ямой, вижу знакомую тень… Может ли быть такое? Неужели это и вправду он? Безглазый Старик – его окровавленные, выжженные Людьми пустые глазницы я навсегда запомнил в портовых каналах. Он грызет бело-голубые цветы…

Пожирает лепесток за лепестком… Соцветие за соцветием. Я пищу, хочу предостеречь его от Крысолова.

– Беги!

Но он даже не вздрогнул. И вдруг я понимаю, что это только тень, которая уже ничего не боится, которой уже ни от кого не надо спасаться бегством. Неужели? А стон человеческой тени, какой я только что услышал? Я лишь на мгновение отворачиваюсь, а когда снова смотрю туда, где только что видел Безглазого Старика, его уже нет… Остался только сиротливо торчащий обглоданный стебелек…

Я прижимаюсь к камню. Погружаюсь в дрему и снова оказываюсь там, в поезде, мчащемся по обледеневшим равнинам. Вагон скрежещет, тарахтит, стучит, трясется, дрожит. Ритмичные покачивания, удары, толчки, тряска – они внутри меня, они изнуряют и отупляют. Мозг, кишки, легкие, кровь – все поднимается и опадает, переливается и волнуется в этой живой, обросшей шерстью пропасти, которую я собой представляю. Я боюсь, что меня обнаружат и убьют, и тогда я стану всего лишь высохшей вонючей шкуркой, гниющей на железнодорожных путях или в сточной канаве.

Жить, во что бы то ни стало жить, выжить, продержаться…

Теперь у меня осталась только эта, единственная цель… Остаться самим собой и вернуться. И проснуться, проснуться, проснуться…

Я протираю лапками заспанные глаза. Где я? Вспомнил. Не могу выбраться с этих лугов, болот и равнин. Крысолов встает, вздыхает, оглядывается вокруг. Значит, я должен идти за ним, должен слушать болезненный кашель и плач дудочки, от которого у меня страшно болит голова. Но ведь Крысолов тоже не знает, куда идти! Я чувствую его колебания и неуверенность. Он то и дело сворачивает то в одну, то в другую сторону, возвращается обратно, останавливается, топчется на месте и снова пытается найти дорогу…

Дудочка дрожит у него в руках, и её звуки столь же нерешительны, как и его шаги. Кого он так упорно зовет?

Он вытирает губы, фыркает, чихает так, что капельки влаги оседают на моей любопытной голове. И он, и я внимательно всматриваемся в окружающую нас серость.

Если бы я был Крысоловом, я бы ни за что не пошел в сторону той черной стены, откуда доносятся стоны и писк летучих мышей. Не пошел бы я и в противоположную сторону – там только трясина и толпы теней, многие из которых уже потеряли свои былые формы, и теперь невозможно понять, то ли это были люди, то ли свиньи, то ли коровы, то ли собаки, а может, кошки, змеи или птицы… Я не повернул бы и в сторону мерцающего на горизонте кроваво-красного зарева, повисшего над кипящим лавой огненным потоком.

Крысолов все ещё раздумывает и чего-то ждет. Вытряхивает слюну из дудочки и беспомощно оглядывается по сторонам.

Как направить его в ту сторону, которую избрала бы привычная к скитаниям крыса?

Он поворачивает туда, где полыхает огонь, жар и дым от которого я чувствую даже здесь! Что он делает?! Я прыгаю прямо в пыль и пепел расходящихся на перепутье дорог.

Отбегаю в сторону – так, чтобы он меня заметил. Громко пищу – так громко, как только могу… Смотрю в его расширенные зрачки… Увидел ли он меня? И не почудилось ли мне, что он заморгал от изумления?

Я сворачиваю на дорогу, ведущую наверх, к сухим равнинам, над которыми пролетают тени птиц. Поворачиваю голову назад… Он смотрит на меня, но не идет. Я останавливаюсь, пищу и снова иду вперед.