Генри Миллер - Нью-Йорк и обратно

И вот я прогуливаюсь по Бродвею, который кишмя кишит шлюхами. Нет, не теми дамочками тысяча девятьсот восьмого – десятого годов, а новенькими – без чулок, стройными, ухоженными, сочными, с тонкими полосками из меха скунса или обезьяны вокруг тонких шей. Охотницы с сигаретками в зубах выпрыгивают из темных переулков и несколько мгновений беспомощно щурятся на яркие огни, озираясь в поисках жертвы. От их взглядов – отнюдь не притягательных, манящих и полных чувственности, но сверлящих и гипнотизирующих, точно ацетиленовые факелы вдоль ночных автомобильных дорог – тебя пробирает насквозь. Все американки, от шлюх до герцогинь, смотрятся одинаково. Европейская женщина имеет тысячи разных обличий; здешней доступно лишь одно. Ее глаза похожи на прожектор, свет которого вызывает мурашки по спине, но никогда не согреет сердце; он говорит тебе о чистой наличке, быстроте и санитарных условиях. Причем количество выпивки не играет ни малейшей роли. Забудь о сексе – перед тобою мощный аппарат, сокрытый в задней доле мозга. Нечто вроде музыкального автомата или машины, выдающей жвачку, или лондонского газометра. Бросаешь монетку в щель, прибор гудит, жужжит, внутри что-то щелкает, на экране загораются буквы – ровно настолько, чтобы ты успел прочесть написанное, и тотчас гаснут. Думаешь, к тебе станут приставать на улице? Размечтался! Хищница ждет в темноте подъезда; завидев мужчину, она внезапно выпрыгнет и пойдет в ногу с тобой, постепенно сближаясь, не отставая ни на шаг, пока ваши руки не соприкоснутся, потом бедра, и, когда вы достаточно потретесь друг о друга, словно пара дворовых кошек, она позволит тебе разинуть варежку и прицениться – бесстрастная, пресыщенная, равнодушная, холодная, как цемент, продолжая шагать на своих каучуковых каблучках той напряженной американской походкой, что создает впечатление устремленности к невидимой цели, к примеру, к бару за углом, почему бы и нет, не желаете угостить даму, нет, ну и ладно, пропади ты пропадом.

С тех пор как я в последний раз бывал здесь, все как-то помолодело, включая шлюх и их расценки. Интересно, куда девали прежних? Скорее всего послали на скотобойню, пустили на лошадиные сбруи, ремни и обивку для кожаных кресел. Бродвей принадлежит юности, что касается женского пола. Мужским особям дозволено выглядеть на средние лета, иметь лысину, брюшко, бесформенные, кривобокие фигуры, страдать пьяным косоглазием, приливами желчи, ревматизмом, астмой и артритом, но дамы обязаны молодеть. Быть юными, бодрыми, крепкими, не знающими износа, как новые здания, новые лифты, новые машины, нержавеющие ножи и вилки, столь же действенные и острые, словно серебряные лезвия Горхама. Бродвей полон розовощеких адвокатов и политиканов с двойными подбородками и рысьими глазами, на шеях – белоснежные крахмальные воротнички, в нагрудных карманах (у каждого!) торчат свежевыстиранные, изящно свернутые платочки, костюмы скроены по последней моде, галстуки подобраны в тон, на брюках отутюженные складки, обувь ослепительно сверкает. Плевать на кризис: никто не появится на людях в прошлогодней шляпе. Сделав тебе стрижку, парикмахер больше не возьмется за ту же гребенку, пока ее не продезинфицируют и снова не упакуют в целлофан. Ткань, что была обернута вокруг твоей шеи, по пневматическим трубам доставляется в прачечную, дабы на следующее утро вернуться идеально чистой. Что ни возьми, все работает без обеда и выходных, даже если никому это не нужно. Непрошеные услуги оказываются так стремительно, что ты не успеваешь раздобыть деньжат, чтобы заплатить. Туфли, например, чистят даже в дождь, ибо «крем предохраняет обувь от сезонного разложения». Везде, на входе и на выходе, по твоему костюму неизбежно пройдутся щеткой. Чувствуешь себя, как в сосисочном автомате, из которого нет исхода – разве что сесть на корабль и уплыть подальше. Впрочем, и тогда нельзя быть ни в чем уверенным. На беду, весь наш дурацкий мир становится все больше похож на сплошную Америку. Заразу трудно остановить.

Знаешь, это напомнило мне о великой американской новелле «Время и Река», реклама которой висит нынче в каждом автобусе, проезжающем через Пятую авеню. Речь об одной из тех великих американских новелл, что всегда получают статус «той единственной великой и т. д.», а через месяц уходят в забвение, ибо подпорки, на коих держался их шаткий каркас, прогнили и разваливаются на глазах. Подобно своим сородичам, она просто заполняет собой пустоту. «Время и Река» существует в трех измерениях, вот только четвертого ей не дано. Новелла разрастается подобно раковой опухоли. Она не обжигает, не ревет, не шипит, не плюет искрами, не полыхает ине дымится. Начинаясь, как и все американские шедевры, с большого пальца ноги, она методично поднимается вверх. Уже на голени читатель теряет направление среди бесчисленных фолликул от волос, которые американкам вечно приходится удалять с тела. По-настоящему великая книга берет начало в груди, где-то у диафрагмы, а затем пробивается наружу. От первой до последней страницы она насквозь пропитана жизнью, да и возникает не для того, чтоб заполнить пустоту, а потому что голод и вера властно требуют свидетельства, конкретного символа, жилища, места для отдыха. Может, я и несправедлив к великому американскому писателю: признаться, я прочел всего лишь страниц сорок. С другой стороны, разве человеку, или его душе, так уж недостаточно четырех десятков страниц, чтобы хоть как-то проявить себя? Не спорю, встречались и всплески эмоций – правда, они скорее напоминали питьевые фонтанчики. И потом, мой желудок не в состоянии переварить столько генеалогии за один раз! Терпеть не могу книги, берущие начало в колыбели и шаг за шагом сходящие в могилу. Даже обычная жизнь не течет подобным образом, что бы там люди ни думали. Истинная жизнь возникает в минуту духовного рождения, которое может случиться и в восемнадцать, ив сорок семь лет. И уж конечно, смерть – это не цель. Жизнь, и только жизнь! Больше жизни!Кто-нибудь должен вставить палки в колеса этой пространственно-временной машины, созданной американцами; реки должны побежать вспять, как река Сент-Джонс! Стоит Господу сотворить новый бурный поток, люди возводят плотину, чтобы тот честно «отрабатывал свое». Нет уж, пусть волны мчат, как им угодно; лишь тогда мы получим довольно ила, пригодного на что-нибудь хорошее. Не нужны нам генеалогические новеллы, тем более история американского континента, увиденная глазами шведской семьи Робинсон. Кто-нибудь обязан запустить кошку в этот вентилятор. И я чувствую себя этим славным парнем, Джои, я поверну воды вспять. Во имя американских бизонов и краснокожих индейцев, во имя теней Монтесумы note 46и Кецалькоатля note 47. Ради этого я даже готов оттяпать себе голову. А что, клево было бы пройтись по улице, лучше по Бродвею, с черепком под мышкой, и чтобы из всех моих «газопроводов» струился сладкий аромат. Шагать пружинистой походкой и смотреть на мир астрологически. Только представил – уже полегчало, повеселел даже. Пожалуй, голову можно оставить на Вилле Сера, хватит Бродвею и моего тела. Возьму с собою книгу, большую железную книгу, пристегнутую к поясу. Ох и странные же вещи запишу я туда! Я стану первосвященником великой американской новеллы, бегущей вверх по холму впервые со дня сотворения мира, – и пожалуйста, пошлите в Иерусалим чудесной вестфальской ветчинки.