Леонид Леонов - Пирамида. Т.1

Что-то прикинув в уме, она неуверенно выкинула вперед ладони и сжала их:

— Вот и я тоже хочу, но у меня почему-то...

— Да... но вы забываете, что я-то ангел.

Сообщение прозвучало как дурного тона заявка на свою исключительность, раздражающее домогательство особых прав.

Юлия взглянула на него со строгой улыбкой:

— Впредь никогда не именуйте себя так, милейший Дымков. Не поддавайтесь... избегайте! Слово давно вышло из обихода... старомодные мужчины называли им своих красоток, главным образом за интимные услуги наедине.

— Но ведь я настоящий ангел! — с детской обидой вскричал Дымков.

Подобная неприличная настойчивость выглядела не менее досадной, чем если бы у ней, внучки самого Джузеппе Бамбалски, кто-то вытягивал фокусный шарик из носа в присутствии гогочущей публики. Однако искренность сорвавшегося восклицанья, да и прочее дымковское поведенье в целом выдавали в нем несомненного, хоть и невыясненной природы, еще не оглядевшегося на земле новичка. Тем более все ее существо противилось новости, начисто отменявшей ее привычный мир... Впрочем, она колебалась с признанием Дымкова и после того, как стала свидетельницей одного непостижимого, на прогулке в Сокольниках и среди бела дня, правду сказать, до крайности унизительного для него преображенья, потому и непритворного, что совершилось на глазах у женщины, которую к тому времени уже одарял поистине царственным вниманием своим.

Потребовалась некоторая пауза освоиться со сказанным.

— Тогда... тогда вы можете все на свете? — протянула она в замахе полунадежды. — Давайте на пробу тогда...

Глаза у нее разошлись, словно пыталась взором, в полном объеме, охватить желаемое, и значит, оно не уменьшалось там. Так и не открылось никогда, в чем состоял ее безумный помысел, так испугавший Дымкова; видимо, он успел прочесть его остатками своего дара.

— Нет, нет... — бормотал Дымков и тряс головой, тем самым лишний раз, от обратного, подтверждая свою подлинность во мнении Юлии. — Ведь я же только младший ангел...

По счастью, пришедший к нему на выручку Дюрсо приказал дочери, поверх газетного листа, чтоб не допекала парня своей бабьей блажью.

... Отныне покровительственно-ироническое отношение Юлии к Дымкову, как низшему созданью, осложнилось настороженным ожиданием каких-то угрожающих открытий, но они случались все реже. Врастание небесного пришельца в земную среду сопровождалось перестройкой всего его существа — с отмиранием кое-каких бесполезных теперь способностей, если не вредных в нынешнем обиходе. Прежде всего оно коснулось неограниченного проникновения в будущее, могущего отравить радость и вдохновенье в канун приближавшихся мировых и личных его потрясений. Улетучился и не менее мучительный дар видеть сущее насквозь, в створе всей одновременно действующей механики физических законов, причем самое восприятие окончательно сфокусировалось на тончайшей и мнимой оболочке нашего бытия. Да и своевольное могущество, недавно беспредельно удлинявшее ему руки и слишком опасное, чтобы орудовать таким рычагом в стесненных земных условиях, а временами почти нестерпимое по необходимости ежеминутно контролировать подсознательные микрожеланья, стало перемежаться паузами полной прострации, доставлявшей ему хоть кратковременный отдых; вдобавок каждое утро тренировался делать руками все, для чего раньше хватало однократного волевого импульса. Заодно, тоже путем упражнений преодолевал прежнюю разборчивость в пище и некрасивую привычку разглядывать нечто поверх собеседника, отчего последний начинал украдкой щупать свое темя... На смену приходили наиболее ходовые людские качества, порою стыдные или беспокоящие, потому что скороспелкой проходил все фазы адамова развития.

С некоторым запозданьем не по своей вине Дымков стал проявлять любознательность к различию полов, причем вел себя как нормальный юноша, воспитанный в стерильном неведении. Порою взгляд его машинально прилипал ко всяким незастегнутым пуговкам, розовым ямочкам в сочленении локтя, ко всяким округлостям в кружевце и очаровательным завиткам волос за ухом на затылке, чего не наблюдалось у старика Дюрсо, а то с чисто гусиным изумлением, как бы удлиняясь слегка, заглядывал сверху на некоторые усложненные подробности женского телосложения, без которых легко обходился сам... Пришлось бы перечесть все бесчисленные и нехитрые штучки, фантики и конфетки, какими природа понуждает род людской на безумства и тяготы размноженья. Естественно, по недостатку посторонних женщин в этом строго замкнутом кругу дымковский интерес по дамской части обратился на ближайшую. В непрестанной и невинной пока угадке скрываемых секретов он беспредметно робел, оставаясь наедине с Юлией без наступательных покамест акций, потому что в мальчишеской манере безмерно возвеличивал все не доступное ему и, поминутно пугаясь чего-то, все бежал, сломя голову бежал от западни, но только, как всегда бывает в таких случаях, в обратную сторону от спасенья. Под воздействием нарастающего, чуть ли не враждебного порою любопытства Юлия также не пресекала его неуклюжих попыток к сближению, немедленно расшифрованных древним чутьем ее праматери. Все складывалось тем более наилучшим способом, что и старик Дюрсо, своевременно подметивший их взаимное, чуть колючее влеченье, посильно содействовал их переходу к дружбе. По отсутствию контракта между компаньонами и при участившихся бунтах младшего против суровой опеки старших такой ход привязывал Дымкова к их фамилии крепче всякого юридического документа.

Для Юлии с ее высокомерным равнодушием даже к ближайшим друзьям начинавшийся роман становился скорее инструментом для исследования неких пучин преисподних, как сама же и пошутила Сорокину неделю спустя. Не отрывая глаз, с насмешливым холодком и прищурясь, следила она за неуклюжими, несмотря на молчаливое поощрение, уловками Дымкова, не шедшими, впрочем, дальше мимолетных прикосновений... И вдруг ей стало интересно с ним! Но как ни подстрекала она его, почти научно обставляя опыт, на какой-нибудь неосмотрительный поступок, чтобы тотчас жестоко и звонко наказать за него, всякий раз Дымков безгневно пропускал мимо ушей ее грешные и оскорбительные шутки. Нормальный человек вряд ли был способен на столь безоблачное воздержание, а раз не обманщик, то существо ангельской породы и должно было в чем-то отличаться от людской. Налицо была темная и, видимо, неосознанная им неполноценность, заблаговременно выяснение которой помогло бы им избегнуть катастрофы. Надо сожалеть поэтому, что вследствие очередного ремонта Юлии не удалось сводить своего протеже в музей искусств на Волхонке, куда собиралась, и подержать чуть дольше перед микеланджеловским Давидом и другими обнаженными фигурами, сбоку следя за сменой выражений в дымковском лице: малейшее удивление доказало бы правильность ее печальных догадок.