Леонид Леонов - Пирамида. Т.1

Также подвела ошибочная, от Сорокина полученная, справка о подразумеваемом предмете. Случайно встретясь в консерватории, на круговой прогулке после первого отделения, Юлия вспомнила о его репутации всезнайки, особенно по части редкостных, наиболее бесполезных сведений. Беседа состоялась в уединенном левом уголке фойе, откуда через лестничный проход виден был оставленный без присмотра Дымков — без присмотра, зато с двойной порцией мороженого.

— Вам что-нибудь известно об ангелах, Женя? — спросила она после серии обязательных слов ни о чем.

— Ваши умственные запросы растут на моих глазах, пани. Вы так взволнованы Генделем?

— Будем считать, нормальное с годами любопытство к вещам потусторонним, — колюче и не без значения усмехнулась она. — Тряхните памятью, великий эрудит!

— Вы затронули довольно обширную тему, а вопросы маленьких детей, — тоже не без умысла вставил Сорокин, — тем и трудны, что не знаешь, куда руку протянуть на полке пропылившихся фолиантов. Боюсь, не успею втиснуть что-нибудь в рамки антракта. — Он взглянул на часы, соразмеряясь со временем в своем распоряжении. — Но если вы немножко сузите содержание вопроса...

— Хорошо. Они тоже родятся и умирают?

— К сожалению, последнее время я порастерял знакомства в этой области... но из самой логики их предназначения надо предположить, что они практически вечны. А при столь продолжительной жизни вряд ли кто из них помнит ее начало.

— Значит, они и не стареют? — отчужденно спросила Юлия, видимо, представив себя рядом с тем подозрительным парнем через тридцать лет.

— Не надо огорчаться, дорогая, — поспешил Сорокин, уловив оттенок неудовольствия в ее интонации. — Полагаю, что проживающие постоянно в земной атмосфере их резиденты, например, по наличию материального тела сгорают гораздо быстрее, чем у себя в космическом вакууме. А что, срывается предприятие?

Она трагически помолчала.

— В таком случае они не нуждаются и в любви?

— Разумеется, если речь идет о продлении рода, но ведь остаются чисто лирические побужденья. Исторический материал слишком недостаточен, а литературные шедевры, вроде пушкинского, не могут служить основой для серьезных научных выводов. Вряд ли вас устроит также очень смешная теория инкубата и суккубата, обстоятельно разработанная в средневековой демонологии... Не берусь излагать вам ее технологию. Кроме того, приводимые там сведения не могут считаться объективными, как добытые инквизицией на пытальном столе. — Вдруг лицо его оживилось. — Эврика, нашел как раз что вам надо, пани! В знаменитом апокрифе Еноха...

— Кто этот Енох?

— Он был прадед Ноя и почти из первоисточника писал о доисторических временах. У него имеется прелестная новелла, слышанная от очевидца, ангела же, про своих своевольных, впоследствии падшими наименованных собратьев. Крылатые озорники спустились по горе где-то в нынешнем Ливане и учинили скороспелые браки с девицами земного происхождения. Даже народились дети...

— Ах, даже так? — подняла брови Юлия, не спуская глаз с парня по ту сторону прохода: не обращая внимания на обступивших его ротозеев, он теперь увлеченно занимался с особо причудливой зажигалкой. — И что же, хорошие от них родились дети?

— Началось неплохо, кончилось нехорошо. Получились десятиметрового роста ребята, обучившие невинный род людской ремеслам, искусствам, заодно всяким сомнительным таинствам. Наряду с прометейскими задатками они обладали завидным аппетитом, причем заодно с гадами и падалью жрали и человечину... даже не переработанную экономической кулинарией, как ныне, во всякие гурманские деликатесы, а в натуральном виде. Не поручусь за достоверность эпизода, Тертуллиан тоже считает его неправдой, хотя она и подтверждается жестокой казнью их самих, очевидно, за развращение земли, тоже наказанной общеизвестным всемирным потопом.

Заданный Юлией вопрос выдавал ее глубокое смятение:

— Всегда какие-то факты лежат в основе легенд. Вы хоть немножко верите в эту сказку?

— Абсолютно, дорогая, — с показным порывом откликнулся он, — не для мосфильмовского парткома, разумеется...

Вслед затем вполголоса и с отвлекающими хохмами на случай подслушивающего стукача Сорокин как бы расстелил перед нею свое кредо, и непонятно было, что там проистекало от искреннего убежденья, что следовало отнести за счет словесной пены и умственного щегольства. Для него якобы дедовские мифы и отвергнутые скрижали старины — те же алгебраические уравненья, выражающие локально закрепленное соотношение величин нравственных и материальных, механику тогдашнего самосознанья. Не торопясь обогащаться иногда подозрительно навязчивой новизной, он не кидает в огонь испытанной ветоши, чтобы было чем прикрыться от ледниковой стужи или гоморрского огня при каком-то уж близком, пусть временном, но неизбежном отступленье человечества, может быть, не на одну биологическую ступень. Нет, он не принадлежит к так называемым передовым мыслителям, которые, наглядевшись на смелое и, главное, безнаказанное поведение собак в алтарях, усвоили их опыт для своих прогрессивных дел... и вот уже подобно завоевателям прошлого карабкаются на античные статуи в намерении отрубить носы в ознаменование победы над ними...

— И как мы ни шумим, — продолжал он с запросом куда-то и бравадой, — мир все равно мчится в свой непроглядный, почти по Еноху — без признаков и счастья, и жизни, такой плотный мрак, что можно резать ножом. Хотя все его орбиты вычислены на тысячелетия вперед, вряд ли кого может интересовать что-либо, имеющее произойти без него. Средоточие не там, где летят и кружатся неоправданной сложности системы, ибо в конце концов божественное блаженство можно было организовать проще и дешевле, без применения материи, как от века пользовался им все тот же алгебраический ее создатель. Истинное бытие наступает лишь там, где теплится моя мысль, которая и дарует всей наблюдаемой карусели математический патент на существованье. С уходом мысли она исчезает в одной из складок большого сущего, а на смену, там, где я, возможно, выступит какая-то иная, непохожая, в соседней пазухе скрытая вероятность... Словом, верю в бесчисленное их количество где-то рядом, возле меня! — заключил он в своем обычном стиле, как всегда с Юлией шалил.

Сердитая билетерша в последний раз позвала их в зал из опустевшего фойе. Дымкову из буфета было ближе идти на места через смежный проход, и таким образом Юлия на сей раз счастливо избегла необходимости содействовать его знакомству с Сорокиным, которое состоялось лишь через полгода, зато в куда более стесненных обстоятельствах. Она просто боялась своей дружбой с подозрительным циркачом, хотя бы и в зените его славы, уронить себя во мнении иронического и просвещенного режиссера, от которого зависела ее собственная.