Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

«Мы не любим, когда подглядывают», – было сказано стеснительным женским голосом, и кто-то уже грозил пальчиком Побережскому с Адлером, а один из них отделился и на заплетающихся ногах одновременно пошел к Лидии Павловне и Варваре Ильиничне. Лидия Павловна наклонилась за грибом, Варвара Ильинична воскликнула, что ванна слишком тесна для двоих, но остановить его было невозможно: не снимая брюк, а лишь вырвав из них какие-то пуговицы, он прижимался уже к ним обеим. Брызнула, хлынула вода – это переполнилась ванна, это пошел дождь, это пошли слезы, слезы счастья, умиления и восторга.

Так же внезапно все и закончилось. Побережский опять стоял в глубине горящего зеркала.

– Знаете, я не считаю нормальным, что вы вот так просто, без разрешения, – сказал вдруг он. – Ведь существуют правила хорошего тона, там манеры изящные и прочее, прочее. Ведь я мог сейчас выходить из ванны с совершенно невозможным минимумом всякой одежды.

– Да полноте вам, мне очень легко подстроиться под вас, – полковник Адлер попробовал все свести к шутке. – Я бы и сам с удовольствием разделся. А что, может, попробуем? Предъявим друг другу родинки.

Побережский вдруг удивился, а где, собственно, он и что, собственно, он.

– Вы, голубчик, в некотором роде как уже мертвы и в некотором роде как уже на том свете, – видя его замешательство, воскликнул полковник Адлер. – Добро пожаловать! До особых распоряжений свыше я пока буду вашим личным куратором.

– Вы не смеете! Вы не смеете, – возмутился Побережский, – валять дурака!

– Этикет пребывания здесь не предусматривает столь резких выражений, – на это церемонно произнес Адлер.

– Я позову на помощь, – сказал неуверенно Побережский.

– Здесь никого, если не считать вас, меня и архангелов, – довольно резко, теряя терпение, заметил Адлер.

Побережский, кажется, уже начиная понимать то, что навечно теперь заперт холодной зеркальной гладью, неуверенно посмотрел по сторонам.

– Да-да, – радуясь, что правильно распознал его ощущения, воскликнул полковник Адлер, – потусторонний мир так и выглядит: туман, знаете, такой, каждая вещь в оболочке, чтобы не разбить, не растревожить все. Людей здесь, конечно же, нет, а душа… что душа? Лишь абрис, лишь след акварели. Все мокро, неясно все. Знаете, голубчик, чем-то похоже на обморок…

Там, в зеркале, полковник Адлер вдруг увидел и себя. Говорливости теперь как и не бывало. Сам он теперь мерцал в свете собственных слез. Лицо же Побережского таяло, лишалось ясности и твердости. И это лицо что-то – судя по шевелению губ – сказало, но разве способны зеркальные отражения передавать человеческий голос!

– Что, что вы сказали? – кричал Адлер вдогонку исчезающему Побережскому, и тот весь исказился от напряжения.

Было видно, что говоримое им очень важно, Побережский даже взмахивал руками и порывался рвануться куда-то, но, как ни старался он вырваться из своего зеркального плена, ничего не получалось – вокруг него по-прежнему безмятежно бежали завитушки резной зеркальной рамы. У изображения не было звука. Полковник Адлер крикнул: «Немедленно включить звук! Я приказываю: включите звук!»

Приказу нехотя подчинились, но звуки появились не все сразу, а проступали по одному, сначала тихо, а затем с нарастающей громкостью. Сначала, кажется, свистнул ветерок, потом далеко внизу машина пискнула тормозами, громко и требовательно постучали во входную дверь.

Уже ничего не хотелось, хотелось лишь идеальной, надежной и бесконечной пустоты. И еще хотелось, чтобы сам он и теперь невидимый Побережский стали какими-то второстепенными героями какого-то второстепенного сновидения, мгновенно кончающегося по приказу будильника. Но не было ни урочных ночных часов сна, ни будильника, а была тоска и тяжесть на сердце, будто бы его придавили камнем.

Зеркало опустело, и в комнате поэтому стало просторнее. Подождав еще немного – а надежна ли пустота? а надежно ли одиночество? – полковник Адлер неизвестно кому с укоризной сказал: «Я страдаю раздвоением личности, а вы из этого устраиваете балаган».

Следует напомнить, что стучали во входную дверь. Открывая ее, полковник Адлер не думал о трости, до сих пор судорожно сжатой рукой, и о разгроме в комнате. И для того, и для другого существовали внятные, разумные объяснения.

Но, видно, что-то пугающее было во всем этом, так как стучавшие не ввалились внутрь шумной ватагой, а изумленно застыли в дверном проеме.

Люд пожаловал разный – незнакомый и неприятный. После молчания, продолжавшегося неизвестно сколько времени, наконец, заговорили. Заговорили все больше не по-русски или даже так – совсем не по-русски, ибо полковник Адлер не понимал ни слова, хотя перевод их жестов, их сочной артикуляции и слюнных брызг при особом уж зычном слове давался без особого труда. Явно демонстрируя свое недовольство, люди продолжали держаться пределов дверного проема и при этом все прибывали.

Таким образом сами собой образовались уже задние ряды и даже галерка: кто-то подтаскивал стулья и взгромождался на них, чтобы получше разглядеть собственно бенефицианта, который с угрюмым любопытством и озадаченностью – а что же дальше? – поглядывал на гостей.

Затем иноязычие понемногу стало рассеиваться, проясняться, вдруг послышались знакомые слова, сначала редко и по одиночке, потом все больше и больше. Прислушиваясь к ним, все замолчали, кроме двух, пробравшихся к авансцене, которые говорили между собой – один на плохом русском, другой – на хорошем, должно быть, немецком, и потребовалось еще немного времени, чтобы понять, что это не собеседники и что русская часть диалога является переводом того, что говорилось самому полковнику Адлеру.

А говорилось в общем-то следующее: некоторые странности замечались за полковником Адлером и прежде, прежде всего отстраненность его лица, эта вкрадчивость походки, эта странная в конце концов форма, вызывавшая у одних желание отдать честь и съежиться, а у других – отправиться с ним на охоту, ибо получила быстрое распространение и доверие сплетня, что господин щеголяет не в военном, но в егерском мундире и что своих собак – вертлявую свору он прячет в подвале китайской прачечной в соседнем квартале.

Последней каплей послужил этот ужасный грохот в комнате Адлера, сначала услышанный, а теперь и увиденный.

– Друзья мои, – возразил полковник Адлер, – но грохот нельзя услышать, здесь в ваших словах кроется явная ошибка. К тому же по сути интересующего вас вопроса позвольте сказать следующее…

Не позволили, стали возмущенно реветь.