Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

От Адлера же она узнала, что его сосед по самолету может свести их с женщиной, которая в нью-йоркском приюте воспитывала двух девочек-близнецов русского происхождения, которые по возрасту точно соответствовали возрасту дочерей Ольги.

И она, эта женщина, одетая в строгое католическое платье, не заставила себя ждать. Она встречала книготорговца прямо в JFK [23]в надежде, что прямо отсюда он отвезет ее в свой уютный магазинчик, где в приятном и гулком закутке, припорошенном книжной пыльцой и разлинованном солнечными лучами, снова схватится с ней в сеансе борьбы и вскорости победит, уложив ее на лопатки и для верности несколько раз пронзив жертву горячим и твердым копьем. Может быть поэтому она не тянула с ответом и на взволнованный вопрос Ольги сказала, что девочки – согласно последнему телефонному разговору с ними – уехали в Дулут, штат Миннесота, где, кажется, их будут снимать в кинофильме.

Теперь путешествие можно было продолжать. Количество людей в машине изменений не претерпело, но люди эти – если даже придираться – были другими: оглухонемевшая женщина с рыжими волосами, два миловидных мальчика, порочного, но наивного возраста, и сосредоточенный мужчина, чье лицо, если приглядеться, было тем не менее довольным и радостным.

Пикус (следует читать как д’Анджелло) со злорадным удовольствием смотрел, как патрули на дороге тормозят «олдсмобили», из одного из которых к преждевременной и напрасной радости полицейских вышла недоумевающая супружеская чета с парой прыщавеньких дочерей, и так захотелось всей этой компании послать глубокомысленный воздушный поцелуй!

По мере удаления от границ штата Нью-Йорк рвение полицейских должно было ослабевать, что, вероятно, и случилось – патрули встречались все реже, а тут еще кстати и начался дождь, от которого так настойчиво отмахивались щетки лобового стекла.

Потом с дождем случилась обычная вещь – он закончился. У неба ни времени, ни сил снова стать голубым уже не осталось: начинался закат. У встречных машин прорезались желтые круглые глаза, у попутных – ярко закраснело под багажниками. Иными словами – вечер, иными словами – еще один день прекрасной гармонии и спокойствия, соавторами которых вместе с д’Анджелло были и две чудесные девочки, сейчас спокойно спавшие на заднем сиденье кадиллака.

Другое дело Леонида Леонидовна – лишенная права не только голоса, но и слуха, она все больше насупливалась, все больше чернела, превращаясь в четкий черный профиль на фоне прозрачного стекла своей дверцы. Д’Анджелло подумал, не приободрить ли ее, ласково потрепав за щеку или потрогав дрожащую мелкой дрожью ляжку, но с отвращением представились тут же ее благодарный, наполненный слезами взгляд, каким она откликнется на прикосновение, и от порыва пришлось быстро и бесповоротно отказаться. Разговаривать с нею было запрещено правилами им же выдуманной игры; записку – так, мол, и так, Леонида Леонидовна – написать было тоже невозможно по причине занятых рук. Он еще не знал, как избавится от нее, но то, что это должно было случиться в самом ближайшем будущем, сомневаться не приходилось. Мечталось о невероятном везении, вот, например, заболела она стремительной неизлечимой болезнью или выпала, скажем, из окна, но напрасно, наверное, было рассчитывать на такое счастливое стечение обстоятельств – за время их общения она не освоила даже кашель (чему курильщик д’Анджелло ее исподволь обучал), уже не говоря о привычке держать себя подальше от любого, даже самого безопасного подоконника.

Ее глухонемота была навязанной, а значит, в любой момент она могла начать говорить, а главное, спрашивать, и на большинство ее вопросов у д’Анджелло не было вразумительных ответов. Не было и желания слышать ее голос (по недавним воспоминаниям, неприятный весьма), видеть ее телодвижения, ловить на себе ее влюбленные, со слезной искоркой взгляды. Но при этом Леониду Леонидовну нельзя было прогнать или отпустить, потому как не для того я связала жизнь с этим человеком – д’Анджелло уже начал переводить ее русскую скороговорку на медленный и беспощадный английский, – чтобы вновь остаться одной, и уж коли он оказался таким плутом и негодяем, то я вам скажу, уважаемые кто вы там, офицеры полиции, присяжные или судьи, что совсем неспроста у него появились эти, похожие как две капли воды, девочки, которых он называл своими племянницами. Были они слишком хороши, слишком, что ли, воздушны, чтобы находиться в обычной внутрисемейной связи с ответчиком, который к тому же всегда упивался своим одиночеством и никогда не упоминал никаких родственников…

А как хорошо было бы зарубить ее топором, и, дразня его воображение, откуда-то издали уже подавало знаки то мгновенное облегчение, должное наступить после короткого взмаха и удара. Заснувшая Леонида Леонидовна со своего места подсказывала и другой способ расправы – во сне запрокинув голову и будто под нож подставляя аппетитно изогнувшуюся шею. Оставались какие-то медикаментозные, связанные с таблетками способы казни, но полная неосведомленность в делах фармацевтических обрекала подобные попытки тоже на полный провал. Хорошо бы было сделать это чужими руками; судебной практике были знакомы случаи, когда людям ошибочно давали не надолго посидеть на электрическом стуле, чего бывало достаточно для последующего надежного исчезновения такого вот незадачливого седока.

Будто дразня его, Леонида Леонидовна вдруг начала улыбаться во сне, просматривая, видно, картинки неприличного содержания: вот господин д’Анджелло выходит из ванны, обмотанный полотенцем, вот он простирает вперед руки, от чего полотенце падает оземь, вот она, проскользнув под шелком простыней, выныривает ему навстречу, и два немолодых тела прочно и липко прижимаются друг к дружке.

Он чуть не ударил ее, но лишь нарочито резко притормозил, чтобы она сильно кивнула и проснулась. Получилось; с прежним, искаженным улыбкой лицом она посмотрела на д’Анджелло, но, помня строгий наказ, ничего не возвестила, а лишь с цепкой боязнью взяла и крепко сжала руку его, обдав жаром горячего золотого кольца.

– Мне очень больно, ваше кольцо, этот проклятый камень и вообще, – прошептал д’Анджелло, но руку не убрал, ибо показалось, что Леонида Леонидовна тотчас же догадается обо всех его созидательных размышлениях.

Шепот, как это бывает в скверных кинофильмах, оказался вполне достаточным для всеобщего переполоха, под которым в данном случае следовало понимать всхлип Леониды Леонидовны и две проснувшиеся головки на заднем сиденье.