Марио Льоса - Тетушка Хулия и писака

– Вся беда в том, молодой человек, что в радиопьесах ужасная мешанина, – сказала опустошенно Хосефина Санчес. – Герои перепутаны так, что мы и сами не может разобраться, кто откуда.

– Например, в утренних радиопередачах Иполито Литума всегда был сержантом, грозой всех преступников в Кальяо, – напомнил изменившимся голосом Лусиано Пандо. – Но вот уже три дня, как он вдруг стал судьей, это в передаче, которая транслируется в четыре часа дня. А судью прежде звали Педро Барреда. Вот вам пример.

– А теперь дон Педро Барреда уже собирается охотиться за крысами, потому что эти твари съели его дочку. – Глаза Хосефины Санчес налились слезами. – А девочку съели вовсе не у него, а у дона Федерико Тельеса Унсатеги.

– Представляете, что мы переживаем во время передач, – пробормотал Батан. – Говорим и записываем какую-то ересь.

– И нет никакой возможности выправить все эти несообразности, – прошептала Хосефина Санчес. – Вы сами видели, как сеньор Камачо контролирует запись. Он не разрешит, чтобы переставили хотя бы запятую. А если кто не слушает его, он впадает в дикую ярость.

– Он устал, этим все объясняется, – сказал, задумчиво покачивая головой, Лусиано Пандо. – Невозможно работать по двадцать часов в день, и чтобы голова не пошла кругом. Сеньору Камачо необходим отдых, чтобы он снова стал прежним.

– У вас хорошие отношения с обоими Хенаро, – подала мысль Хосефина Санчес. – Не смогли бы вы поговорить с ними? Скажите им только, что сеньор Камачо устал, пусть дадут ему пару недель на восстановление сил.

– Самое трудное убедить его самого, – продолжал Лусиано Пандо. – Но дальше так продолжаться не может. Кончится тем, что его рассчитают.

– На радио постоянно звонят, – сказал Батан, – приходится выкручиваться, чтобы сбить с толку слушателей. А недавно в газете «Кроника» появилась заметка.

Я не сообщил им, что Хенаро-отец уже осведомлен о заметке и просил меня переговорить по этому поводу с Педро Камачо. Мы договорились с артистами, что я прозондирую почву у Хенаро-сына, и в зависимости от того, какова будет его реакция, мы решим, следует ли им самим идти к хозяину и вступиться за боливийского писаку. Я поблагодарил всех троих за оказанное мне доверие и попытался как-то ободрить их. Хенаро-сын был более современным и понимающим человеком, чем Хенаро-отец, скорее всего именно его можно уговорить предоставить Камачо отпуск. Мы продолжали разговаривать, а я в это время выключил свет и закрывал свою конуру. На улице Белен мы пожали друг другу руки. Я видел, как они растворились в пустынной улице за сеткой дождя – неказистые, жалкие, но с поистине благородным и щедрым сердцем.

Всю эту ночь я не спал. Как обычно, я нашел свой ужин в доме стариков уже накрытым, но не проглотил ни крошки (чтобы не огорчать бабушку, я выбросил хлебец и рис в мусорное ведро). Старики лежали в постели, но еще не спали. Войдя в их комнату, чтобы пожелать спокойной ночи, я испытующе уставился на них, стараясь обнаружить на лицах дедушки и бабушки беспокойство в связи с моей скандальной любовью. Ничего, никакого признака: как всегда, они были ласковы и внимательны, дедушка даже спросил меня о чем-то по кроссворду. Зато они сообщили мне приятную весть: мама написала, что скоро они приедут в отпуск в Лиму, день прибытия сообщат дополнительно. Письма старики показать не могли, его взяла одна из тетушек. Сомнений не было – это результат доносов моим родителям. Отец, наверное, сказал: «Едем в Перу наводить порядок». А мать добавила: «Как Хулия могла так поступить!» (Тетушка Хулия дружила с моей матерью еще в те годы, когда наша семья жила в Боливии, а я был ребенком.)

Я спал в крохотной комнатке, заваленной книгами, чемоданами и баулами, хранившими воспоминания стариков: здесь были фото, свидетельствующие об их прежнем процветании, когда они владели хлопковой плантацией в Камане и когда дедушка еще был пионером-землевладельцем в Санта-Крус-де-ла-Сьерра, и потом, когда он стал консулом в Кочабамбе, префектом в Пиуре. Лежа на спине в постели, я долго думал о тетушке Хулии и о том, что, без сомнения, рано или поздно нас все-таки заставят расстаться. Меня это приводило в ярость, казалось глупостью и мещанством. Вдруг я вспомнил о Педро Камачо. Я размышлял о телефонных звонках моих тетушек и дядюшек, кузин, кузенов – все по поводу моих отношений с тетушкой Хулией, а потом мне чудились звонки обескураженных радиослушателей, запутавшихся в героях (которые меняли имена и перескакивали из передачи в три часа в передачу, транслируемую в пять) и событиях, переплетенных, как лианы в сельве. Я старался понять, что же происходит в смятенной голове писаки, – все это отнюдь не смешило меня, напротив, меня растрогали актеры «Радио Сентраль», сговорившиеся с техниками по звуку, секретаршами, швейцарами, чтобы скрыть телефонные звонки и спасти от увольнения артиста. Меня взволновала и мысль о том, что в представлении Лусиано Пандо, Хосефины Санчес и Батана я, который на самом деле был лишней спицей в колеснице, мог повлиять на отца и сына Хенаро. Какими же ничтожными они себя ощущали, какие жалкие крохи они зарабатывали, если даже я казался им влиятельным человеком! Время от времени среди ночи я вдруг испытывал неудержимое желание увидеть, прикоснуться, поцеловать – и немедля – тетушку Хулию. Так я и встретил утреннюю зарю, услыхав на рассвете лай собак.

Я прибыл на свою верхотуру в «Панамерикана» раньше обычного. Когда пришли Паскуаль и Великий Паблито – в восемь часов утра, – у меня уже были приготовлены радиосводки, прочитаны и препарированы (с целью плагиата) все газеты. Делая это, я поглядывал на часы. Тетушка Хулия позвонила точно в назначенное время.

– Я ни на минуту не уснула ночью, – прошептала она терявшимся где-то голосом. – Я так люблю тебя, Варгитас.

– И я тоже, всем сердцем, – прошептал я, испытывая негодование при виде Паскуаля и Великого Паблито, придвинувшихся, чтобы лучше слышать. – Я тоже всю ночь не спал, думал о тебе.

– Ты даже не можешь себе представить, как со мной любезны сестра и зять, – сказала тетушка Хулия. – Мы всю ночь играли в карты. Трудно поверить, что они в заговоре против нас.

– Но они действительно в заговоре, – уточнил я. – Мои родители уведомили, что едут в Лиму, и единственная причина та, что им уже донесли. Родители никогда не приезжают в Лиму в это время.

Она замолчала, и даже на расстоянии я почувствовал, как изменилось выражение ее лица – в нем были и печаль, и гнев, и досада. Я повторил, что люблю ее.

– Я позвоню тебе в четыре часа, как договорились, – сказала она наконец. – Я говорю от продавца на углу, и около телефона очередь. Чао!

Я спустился к Хенаро-сыну, но его не оказалось на месте. Я просил передать, что мне срочно надо с ним переговорить, а потом, в надежде хоть чем-то заняться и избавиться от ощущения пустоты, отправился в университет. Я попал на лекцию по уголовному праву. Профессор, читавший ее, очень подходил для героя рассказа. В нем естественно сочетались сатир и пошляк; студенток он раздевал взглядом и пользовался любым поводом, чтобы сказать двусмысленность и скабрезность. Одной девушке, прекрасно ответившей на его вопрос, но чрезвычайно плоскогрудой, он заявил: «У вас, сеньорита, все очень хорошо, но не очень выпукло». В другой раз, комментируя какую-то главу кодекса, он пустился в разглагольствования на тему о венерических болезнях.