Марио Льоса - Тетушка Хулия и писака

С тех пор на туманной авениде Пальмерас в Ла-Перле каждый день можно было видеть, как – после окончания занятий – из автобуса колледжа конгрегации святой Марии выходят двадцать два школьника (менялись лица, но число всегда оставалось то же), приезжавшие сюда сыграть на футбольном поле Иностросы Бельмонта. После игры родители угощали учеников чаем с шоколадными конфетами, мармеладом, пирожными и мороженым. Богачи каждый вечер наслаждались видом своего счастливого и запыхавшегося Хоакинсито.

Лишь через несколько недель пионер по внедрению перца в Перу заподозрил что-то неладное. Он заметил: мальчик вот уже во второй, третий, десятый раз судит матч. Со свистком во рту, надвинув кепочку от солнца, он бегал за игроками, указывал нарушения, назначал пенальти. Было ясно: ребенок не страдает от того, что ему досталась такая роль, тем не менее миллионер рассердился. Он приводил мальчишек к себе домой, обкармливал их сластями, позволял им быть на равных с собственным сыном, а они, вконец обнаглев, заставляют Хоакина заниматься этим мерзким судейством? Миллионер чуть не спустил на ребят свору доберманов, чтобы как следует припугнуть наглецов, но потом ограничился внушением. К его удивлению, мальчишки поклялись, что Хоакин судил матчи, потому что ему самому так хотелось, и «потерпевший» именем Бога и родной матери заверил: да, все это правда. Несколько месяцев спустя, сверившись со своей записной книжкой и донесениями мажордомов, отец сделал следующий вывод: в ста тридцати двух играх, проведенных на его частном футбольном поле, Хоакин Иностроса Бельмонт ни разу не выступал в качестве игрока, зато судил все сто тридцать два матча. Родители в растерянности обменялись взглядами и подумали: дело плохо – разве это нормально? Вновь на помощь была призвана наука.

На вилле появился известнейший в городе астролог, человек, по звездам предсказывавший судьбу и беседовавший с духами своих клиентов (он предпочитал говорить – «с друзьями»), основываясь на знаках зодиака. Профессор Лусио Асемила, сверившись с многочисленными гороскопами, поговорив с небожителями и поразмыслив при луне, вынес решение, которое если и не целиком соответствовало истине, все же весьма польстило родителям.

– Ребенок всеми своими фибрами ощущает себя аристократом и, оставаясь верным этому чувству, даже мысленно не желает походить на других, – разъяснял профессор, снимая очки (вероятно, чтобы сделать более заметным огонек мудрости в своих глазах при постановке диагноза?). – Ребенок предпочитает быть на поле судьей, а не игроком, потому что, кто судит, тот и командует. Вы полагали, будто на этом зеленом прямоугольнике Хоакинсито занимается спортом? О, какое заблуждение! Здесь проявляется его родовое стремление к власти, к необычному, к высоким идеалам, которое, без сомнения, у него в крови.

Всхлипывая от счастья, отец буквально задушил поцелуями своего сынка, объявил себя счастливейшим человеком на свете и добавил еще один ноль к числу, означавшему и без того королевский гонорар, выплаченный профессору Асемиле. Уверенный, что пристрастие к судейству шло от всепоглощающего стремления подчинять себе других, вознесшись над ними, и стремление это позднее сделает сына повелителем мира (или в худшем случае Перу), промышленник забросил свои многочисленные дела и, уподобившись старому льву, проливающему слезы при виде львенка, терзающего первую зарезанную им овечку, стал посещать свой частный стадион в Ла-Перле, чтобы полюбоваться на Хоакина, одетого в красивую, только что подаренную форму, и слушать, как он свистит, управляя толпой мечущихся «приблудных» (так, видимо, папа называл игроков?).

Десять лет спустя смущенные родители вынуждены были признать, что небесные предначертания весьма грешили оптимизмом. Восемнадцатилетний Хоакин Иностроса Бельмонт перешел в последний класс средней школы на несколько лет позже сверстников, и то лишь с помощью родительской благотворительности. Гены покорителя мира, скрытое проявление которых Лусио Асемила усматривал в безобидном капризе – судействе футбольных матчей, ни в чем ином себя не показали, напротив, уже невозможно стало скрывать тот ужасный факт, что сын аристократов был абсолютной бездарью во всем, не относящемся к футболу. Интеллект Хоакина, если классифицировать его, исходя из учения Дарвина, ставил его где-то между олигофреном и обезьяной; отсутствие же у него чувства юмора и стремления к чему-либо, полное равнодушие ко всему, что не связано с беспокойной деятельностью арбитра на футбольном поле, делали юношу совершенно непривлекательным.

Однако во всем касавшемся его основного порока – другим был алкоголь – молодой человек проявлял качества, которые с полным основанием можно было назвать талантом. Его сверхъестественная беспристрастность (на священной площадке поля и в волшебные часы матча?) завоевала ему судейскую славу среди учеников и педагогов колледжа Святой Марии; как коршун из-под облаков различает под каштаном мышку себе на завтрак, так и острый глаз Хоакина безошибочно – с любого расстояния и любого угла – замечал коварный удар защитника по берцовой кости центрфорварда или подлый толчок локтем левого крайнего, от которого рушился наземь игрок, подающий мяч, вместе с мячом. Вызывало удивление и доскональное знание всех правил игры, и блестящая интуиция, дающая ему возможность молниеносно принимать решение в непредусмотренных правилами случаях. Слава Хоакина перешагнула стены колледжа Святой Марии, и аристократ из Ла-Перлы стал судить межшкольные состязания, чемпионаты своего района, а однажды даже заменил (не на футбольном ли поле Потао?) судью в матче команд второй лиги.

После окончания Хоакином колледжа перед утомленными родителями встала проблема будущего их сына. Мысль о занятиях в университете была категорически отвергнута, дабы избавить юношу от лишних унижений и комплекса неполноценности, а семейное состояние – от бремени новых пожертвований. Попытка заставить его изучать иностранные языки провалилась. Год пребывания в Соединенных Штатах и еще год во Франции не научили Хоакина ни слову по-английски или по-французски, зато подорвали его и без того косноязычный испанский. По возвращении сына в Лиму фабриканту пришлось примириться с мыслью, что ученые звания – не для Хоакина, и тогда, разочаровавшись во всем, он решил пристроить сына к работе в сети предприятий, принадлежащих семейству. Результаты, как и следовало ожидать, были катастрофическими. За два года стараниями Хоакина были доведены до разорения две ниточные фабрики, вызван дефицит в балансе наиболее процветающего предприятия всего промышленного конгломерата – дорожно-строительной фирмы, а плантации перца в сельве были уничтожены всевозможными эпидемиями, насекомыми и наводнениями (новое подтверждение того, что Хоакинсито был расточителем семейного состояния). Потрясенный полнейшей беспомощностью своего сына в делах, отец, уязвленный в самое сердце, стал быстро стареть, превратился в нигилиста, забросил дело и перестал заниматься предприятиями, которые оказались в руках алчных администраторов. Позднее у него появилось нервное расстройство, выражавшееся в том, что старик высовывал язык (не нарочно ли?), пытаясь лизнуть себе ухо. Болезнь и бессонница толкнули фабриканта (здесь он последовал примеру супруги) в объятия психиатров и психоаналитиков (может быть, Альберто де Кинтероса? Или Лусио Асемилы?), которые быстро поняли: и разум, и деньги у старика на исходе.