Анатолий Иванов - Повитель

— Пропить можно и не торопясь, да вот невеста не ко двору.

— Брось ты, батя, хоть при людях! — побледнев, крикнул Петр и быстро вышел из комнаты.

Петр долго стоял на крыльце, прижимаясь щекой к шершавому от облупившейся краски столбу, поддерживающему навес. Сквозь непритворенную дверь доносились пьяные голоса.

Совсем рядом в темноте всплескивало озеро.

Сойдя с крыльца, Петр направился к берегу. Сел на большой камень, снял сапоги и опустил ноги в черную, холодноватую уже воду. После рабочего дня все тело чуть ныло.

Невидимые в темноте волны катились к берегу и с захлебывающимся звуком разбивались о камни.

Равномерные, неторопливые всплески успокоили Петра.

Вчера они с Поленькой ходили здесь, по берегу, вслух мечтали о своем будущем. Петр забыл разговор с отцом о женитьбе, перестал слышать над ухом его угрожающий голос: «По мне женись хоть на черте лысом, но помни, чтоб ноги твоей в моем доме после не было». И весь сегодняшний день Петр был во власти какого-то нового, доселе неизвестного ему чувства. Оно не исчезло и когда он увидел пьяную компанию. Петр лишь запрятал его куда-то глубоко, будто боялся — не потерять, нет! — но даже замарать его обо что-то… Оно не исчезло, и когда отец насмешливо проговорил: «А видишь ты, жених…» Только ушло еще глубже.

А теперь всплыло вдруг.

Неожиданно радом на воду упала желтая неяркая полоса света — в доме открыли дверь. Тотчас же послышались пьяные голоса:

— Петрович, ты… в печенку тебя. Выражаясь фигурально, ты… голова, — выкрикивал Егор Тушков, громко икая в темноте.

— Не падай, Егор Иванович. За меня держись, за меня… — бормотал Муса Амонжолов.

На крыльце громко шаркали ногами, стучали. Скрипнули перила — кто-то сильно навалился на них.

Голоса медленно удалялись, тонули в темноте.

Возле дома еще несколько минут ходил отец, видимо, искал его, что-то говорил собаке. Потом крикнул в темноту:

— Эй, где ты там? Иди спать. Дверь не забудь закинуть.

И тяжело поднялся по рассохшимся ступенькам крыльца.

Петр не шевелился. Тускло, словно только для себя, светили на небе крупные звезды.

Опять звучали в ушах отцовские слова: «Чтоб ноги твоей в моем доме не было».

… Пропели петухи, а Петр все сидел на камне, смотрел на большие, качающиеся в воде огоньки. Наконец встал, медленно побрел к дому. На крыльце остановился, облокотился о перила.

В то утро, после разговора с отцом, здесь, когда Петр пошел на работу, его окликнула мать. Она бесшумно подошла, неловко остановилась, спрятала под фартуком руки и опять спросила:

— Правда, что ли, Петенька?..

— Правда, мама, — ответил Петр, как и в первый раз. — А что?

Мать тихонько кивнула головой, но ничего не сказала и ушла в дом.

Почему она ничего не сказала?

Петр стоял на крыльце до тех пор, пока на востоке не засинел край неба, долго смотрел, как гасли звезды, разгорался новый день…

Пьянки теперь следовали в доме одна за другой: Григорий Бородин словно хотел утопить в вине свою тоску. Пили по всякому поводу: наступал какой-нибудь забытый уже церковный праздник — пили, «случался» чей-то день рождения — пьянствовали.

— Ишь, сволочь, как власть забирает!.. — жаловался Бутылкин Бородину на председателя. — Ко мне сегодня домой заявился: «Почему на работу не вышел?» — кричит. Я толкую ему: «Заболел!» И слушать не хочет. Так и выгнал в поле. Самолично отвез на ходке…

Егор Тупиков согласно кивал головой:

— Порядки новые ввел… Чуть не выйдешь на работу без уважительной — штраф три, а то и все пять трудодней. С моей жинки десятка два уже снял. Этак до минимума трудодней, как до дна Алакуля…

— Ништо, ребята, не унывать, — бодро вскидывал голову Иван Бутылкин. — Пострадали мы с Григорием, верно. Придет время — верх возьмем. А сейчас что? Как говорят, будет день — будет и пища…

Бородин понимал: Бутылкин и сам не верит, что придет такое время, но силится внушить эту мысль ему, Григорию, чтоб лишний раз выпить за его счет. Но молчал. Только однажды сказал:

— Возьмем, говоришь, верх? В том-то и беда, что не взять уж…

И вдруг, неожиданно для всех, Григорий… заплакал.

— Ну ты, Гршгорь Петрович, — растерянно протянул Бутылкин, тараща пьяные глаза. — Того, говорю, не по-мужски…

— Не по-мужски?! — закричал Бородин. — А что мне остается делать? Петька — и тот вон на днях окрысился на меня…

— Да черт с ним, с Петькой. А ты возьми ремень, да и…

— А он возьмет да и уйдет от меня — с голоду без батьки не подохнет: не те времена.

— Ну и пусть идет, и пусть…

— Ду-урак! — Григорий поднял голову, оглядел всех поочередно. И жалобно, будто просил что, промолвил: — Разве вы поймете? Петька — это все, что осталось у меня от… от…

И замолчал. Отвернулся от всех, зажал в огромную ладонь стакан с водкой и сидел так, покачивая головой несколько минут. Все притихли, ждали чего-то. И действительно, Григорий вдруг резко обернулся, ударил кулаком по столу. Зазвенели тарелки.

— А я не дам!.. Не дам! — Грудь Григория рвало, что-то билось в ней живое, сильное. — Я вот женю его… По-своему.

— Успокойся, успо… — пролепетал Бутылкин. Григорий снова взял в руки стакан.

— Изломано у меня в душе все, пусто там. — И Бородин стукнул себя в грудь. — Потому и пью вот с вами.

Когда расходились по домам, бывший кладовщик шепнул Григорию в ухо:

— А теперь, Григорь Петрович, погуляем в твой день рождения. А, погуляем?

— Погуляем. В октябре. Второго числа, — отвечал покорно Григорий.

— Вот, вот… А мы уж не забудем, обдарим тебя так, что доволен будешь.

И Бутылкин, хохотнув, похлопал Бородина по спине.

Григорий по-прежнему не замечал в доме никого, кроме… собаки.

Колченогий щенок со временем вымахал в огромного, с волка, пса, в свирепости превзошел свою мать. Вставая утрами с постели, Григорий шел первым делом к собаке, опускался перед ней на корточки. Пес закидывал свои толстые лапы на плечи Бородину — и так сидели они подолгу вдвоем, словно обнявшись. И вечером, прежде чем лечь спать, Григорий всегда выходил к собаке, проверял: чисто ли в конуре, не сбилась ли подстилка…

А случалось даже, что заводил пса на ночь к себе в комнату. И тогда к Григорию никто уже не мог зайти.

Петр сквозь сон слышал приглушенный говор во дворе, скрип рассохшихся половиц. Так поскрипывал пол в сенях, когда в прошлом году он с отцом таскал тяжелые мешки с пшеницей, полученной на трудодни Затем Петру почудился смешок Ивана Бутылкина, его слова:

— Мы друзей помним. Живи не тужи, Григорий Петрович. На блины из новой мучки приглашай…

— Выражаясь фигурально, комар носа не подточит, — проговорил где-то за стенкой голос Егора Тушкова.