Михаил Елизаров - Pasternak

Любченев что-то недолго решал про себя. Потом улыбнулся и кивнул.

— Хорошо. — Он склонился над рюкзаком. — Как чувствовал, что углубление придется долбить, и молоток взял… — он запихнул его за пояс, поджег один огарок и вместе со вторым передал Льнову. — Я себе зажигалкой посвечу… Не, вы здесь оставайтесь, я сам справлюсь, — недовольно скривился он, заметив, что Льнов двинулся за ним.

Любченев проворно взбежал по ступеням, скрылся за лестничным поворотом. Льнов остался ждать.

Парафиновое озерцо вокруг огненного фитиля вышло из берегов, потекло каплями по гладким бокам огарка. Взгляд Льнова на миг оторвался от дрожащего трехцветного лепестка и упал на рюкзак. Что-то стеклянно блеснуло на брезенте. Он подошел к нему и присел. Свет отразила прозрачная пленка, в которую была закатана газетная фотография Брежнева. В картонной спичечной рамке, на шнурке. Льнов единственный раз держал ее в руках, когда сам относил заламинировать этот ветхий клочок бумаги, чтобы уберечь от дальнейшего тления. С этим самодельным образком Любченев никогда не расставался.

Льнов посмотрел в черный провал, где исчез минуту назад Любченев. Наверху послышался гул приближающейся толпы, и донеся звонкий голос: «У этой бомбы нет взрывателя, по ней молотком нужно бить! Прощайте!»

Дрогнул купол штольни. Грохот разорвавшейся бомбы вобрал в себя вражеский топот и высыпал его под ноги Льнову уже дробным каменным потоком из несуществующего больше коридора.

Взрыв завалил бетонными осколками выход, надежно оградив Льнова от подступающих нелюдей. Уже несколько часов он стоит на перроне затопленной штольни, прикрывает ладонью огонек последней свечи, чтобы случайная влага с потолка не погасила его. Он думает о Любченеве, и глаза жжет забытая с детства щелочь выступающих слез.

Свеча еле освещает полукруглые своды. Снаружи не доносится ни звука. Вода чуть плещется у ног, уходя в обе стороны тоннеля. Она блестит как черный японский лак, в зеркальной поверхности Льнов видит свое отражение. В этот момент ему особенно нужно смотреть на себя, чтобы осознавать, что он еще жив. Он вспоминает рассказ деда о смотрящейся душе, и ему кажется, что сейчас он — душа собственного отражения. Легкая рябь морщит тусклое изображение человека с православным крестом и образком с газетным ликом Брежнева на шее.

В мучительной жажде жизни Льнов смотрит на сверкающую черную воду, и ему кажется, что он прозревает в этом зеркале картины будущего.

Вот спадает вода, открывая рельсы, по которым когда-то катились вагонетки. Путь открыт. Льнов свободно бежит по тоннелю. Вскоре показывается ржавая лестница, ведущая куда-то наверх. Льнов поднимается. Удар секиры вышибает ветхий люк. За ним заводское помещение. Еще рывок — и свежий ветер земли холодит лицо.

Вот он, вооруженный гранатометом, штуцером и, конечно дедовой пищалью, заряженной серебром, выслеживает крылатого Пастернака. Пархатому демону никуда не деться от священной ярости Льнова.

Ему видится небольшой пограничный городок на Украине, желтый от яркого солнца. Улица в изумрудных и тонких тополях, частный дом. Вот тот самый, обещанный священнику, нужный человек. Он бывший прапорщик, усатый и полупьяный, …енко или …чук, без особой торговли уступающий два ядерных фугаса.

Разговор сменяется многочасовым перелетом, гулом моторов, облаками. Льнову улыбается миловидная стюардесса. Он ест сэндвич, и в горле шипит газировка из пластиковой бутылки.

Пыльная индийская дорога, тропические заросли, коричневые люди в белом тряпье, слон, похожий на растрескавшийся камень. Мощный вездеход Льнова везет убийственное снаряжение.

Раннее утро, сверкающие раскаленным добела металлом ледяные вершины Канченджанга. Льнов растирает лицо горным снегом. Позади дымящиеся развалины монастыря. Взятые в плен черные ламы что-то с ненавистью бормочут на своем обезьяньем языке не менее запуганному переводчику. Льнов подобрал этого университетского умника, китаиста и тибетолога, возле посольства. Льнов равнодушно стреляет в затылок первому ламе, потом второму. Третий начинает кивать и что-то лопотать. «Он согласен, — говорит переводчик, — он покажет».

Льнов отмечает на карте новый маршрут. Лама не соврал. В вездеходе связанными лежат желтый монах Гелукпа и красношапочный последователь Падмы Самбхавы. И вот третий вариант маршрута, полученный от черного ламы Бонпо. Он совпадает с двумя предыдущими. Теперь дело за малым — дойти. В вездеходе лежат стальные чемоданы, облицованные изнутри свинцом. Их начинки достаточно, чтобы на хуй смести спрятанную в горах Шамбалу…

Теплый выдох из тоннеля колеблет воду и отражение, сдувая в темноту огненное перышко свечи. Льнов какой-то миг еще видит гаснущий оранжевый кончик фитиля и серую прядку дыма, а затем его окутывает абсолютный мрак.

— Мамочки…

— Бр-р, как холодно…

— Смотри, шевелится!

— Ай! Идиот чертов! Напугал!

— Мизрухин, вы взрослый человек, перестаньте ребячиться.

— Николай Ефимович, скажите ему, чтобы не пугал.

— Еникеева, с такой повышенной впечатлительностью на медицинском факультете вам делать нечего.

— Правильно, Николай Ефимович, золотые слова.

— А с вами, Мизрухин, мы в декабре на зачете поговорим. Надеюсь, вы уже обзавелись подругой, которая вылетит вместе с вами, как жена декабриста? Ну, прекратили баловство! Приступаем к работе.

Студенты покосились на желто-восковое тело, лежащее на столе, до груди прикрытое клеенкой как одеялом. Николай Ефимович обнажил труп до лобка. Живот уже был вскрыт, и внутренности по-базарному выглядывали наружу. Он запустил блестящие презервативной резиной пальцы в кишечный клубок, раздвинул мышечные ткани.

Раздались прерывистые звуки, наводящие на мысль о неисправной сантехнике.

— П-простите, я не могу, простите! — булькнула Еникеева и, зажав рот руками, побежала к двери. Резко сменила направление в сторону раковины, в которую ее звонко вырвало.

— Со мной на курсе училась одна, — доверительно обратился к студентам Николай Ефимович, — первые полгода как только запах формалина почует — сразу в обморок падала. А потом отпустило, да еще как. Прямо в анатомичке завтрак свой уплетала. Ей что обеденный стол был, что прозекторский — без разницы. Помню, однажды сметану ела и трупу прям на ногу капнула. И что вы думаете, пальцем каплю эту с ноги подхватывает — и в рот, и говорит еще: жалко, дескать, базарная сметана…

За Еникеевой хлопнула дверь. Николай Ефимович, помедлив, обратился к стоящей рядом студентке:

— Ярцева, будьте добры, догоните ее, успокойте как сумеете и приведите обратно.