Олег Ермаков - Знак Зверя

Брать оркестр полковника отговорили, зачем зря рисковать музыкантами. Из полка вышла колонна танков, бронетранспортеров, машин разведроты и тягачей с зачехленными орудиями на прицепе.

В полдень колонна достигла череды холмов, и командир разведроты вышел на связь и доложил полковнику Крабову, что объект — за холмами. Крабов остановил колонну перед холмами и поехал на своем бронетранспортере вверх.

В долине между цепью холмов и горными хребтами стоял кишлак. Полковник приставил к глазам бинокль.

Серые стены улочка сады кто-то идет собака с чем-то на спине да это осел гонит мальчишка сады купол мечеть минарет глиняный дом... наверху человек сады сплошной сад под скалами река быстрая буруны фигурки фигурки? — двое на берегу бабы душманы конечно ушли роща на поле тоже кто-то объявить ультиматум вернуть беглеца до тринадцати ноль ноль не вернут духи скорей всего увели поле желтое пшеница работают... как ни в чем не бывало. Как с гуся вода кровь ребят. — Он опустил бинокль. Вытер вспотевшие глазницы. — И кто знает, ушли духи или еще здесь, прячутся, ждут, чтобы я им еще ребят подставил.

Полковник Крабов приказал радисту вызвать командиров подразделений. Все командиры вышли на связь: ждали, слушая треск и шорохи. Полковник молчал, как будто тоже прислушиваясь к таинственным шорохам и полувздохам эфира.

Приступить к выполнению.

Железное стадо полезло вверх. Танки занимали вершины холмов, наставляя дула на глиняную деревню; гусеничные тягачи с зачехленными гаубицами переваливали гряду, сползали вниз и останавливались, орудийный расчет соскакивал на землю, отцеплял гаубицу, сдирал брезентовые чехлы, поднимал вверх колеса, разводил станины и прибивал их к земле толстыми металлическими сошниками.

Черепаха с полевым телефоном в пластмассовом футляре и с громоздкой металлической катушкой на боку бежал на холм. Катушка скрипуче вращалась, черный двужильный провод падал на землю, тянулся за ним. Вверху стоял полковник.

Черепаха взбежал на холм, присел на корточки, сбросил с плеча брезентовый ремень, опустил катушку на землю, раскрыл коробку с телефоном, вынул штык-нож.

— Делегация? — сказал кто-то.

Между желтых и зеленых полей и блестевших на солнце арыков сквозь марево двигались размытые тонкие фигурки.

Оголив жилы и вставив их в телефонные гнезда, Черепаха доложил полковнику, что связь установлена. Полковник кивнул, не отрываясь от окуляров бинокля. Черепаха пошел вниз.

Артиллеристы открывали ящики и ветошью протирали снаряды. Снаряды были серые, гладкие, округлые, вытянутые, заканчивающиеся черным набалдашником, похожим на сосок. Черепаха забрался с телефоном на тягач и отсюда смотрел на пятерых афганцев, уже различая цвет одежд и бороды.

— Опомнились. Раньше бы думали, — сказал один из лейтенантов.

— Упустил ты второго, — проговорил комбат Барщеев, оглядываясь на Черепаху.

— Кучно бил, — заметил лейтенант. — Веером надо было...

Затрещал телефон. Черепаха схватил трубку, приложил к уху — растерянно взглянул на комбата:

— Огонь...

— Командуй, Васильев, — сказал комбат.

— Батарея! — зычно закричал лейтенант. — Осколочно-фугасным! Заряжай!

Солдаты бросились к ящикам, от них со снарядами и гильзами в руках к орудиям.

— Батарея-а! — пропел лейтенант Васильев.

И орудийные номера отбежали от гаубиц, зажимая уши ладонями; у гаубиц остались сержанты.

— Аааа-гонь!

Гаубицы окутались пылью, грохот ударил в холмы, покатился вверх, захлестнул солдат на вершинах, отхлынул, — и в этот миг над кишлаком вздулись коричневые взрывы, и оттуда набежала новая грохочущая волна. Афганцы остановились.

— Заряжай!.. Агонь!

Гром, пыль, сверканье, уносящийся свист — и огромные коричневые груши вырастают над зелеными садами. Афганцы повернули и пошли назад.

— Агонь!

Земля вздрагивает. Свист. В кишлак уносятся пятнышки величиной с копейку. Копейки превращаются в бусины, бусины в песчинки, песчинки исчезают, и коричневые груши вырываются из башен и домов. Беглый огонь ведут танки: пламя из ствола — пламя в зеленых садах.

— Агонь!

Песчинки срубают тополя, выкашивают пшеницу, проламывают стены.

— Агонь!

Вздуваются груши, мелькают куски. Из пробитого черепа большого дома вверх бьет черный вихрь. От трассирующих пуль загораются сараи.

Грязная дымка стелется по долине. Небо над кишлаком запачкано дымом и мокрыми красными бликами. Пороховая дымь плывет по долине, разделяя надвое мир, и артиллеристы оказываются в нижнем, а танкисты и полковник на холмах — в вышнем, там у них солнце ярче и небо синее, оттуда хорошо все видно: как рушится и горит кишлак, как бегут к реке и бросаются в воду люди... И над этими мирами — мир прохлады и чистоты: вечные снега.

— Агонь!

Лопается купол мечети. Ошалело носятся над хрупким и высоким минаретом голуби. В рощах белеют разодранные стволы. Из гаубиц вылетают горячие, вонючие гильзы. В кишлак улетают песчинки, и дома превращаются в коричневые груши. Сверкают танки, стучат крупнокалиберные пулеметы, хлопают гранатометы. В садах подпрыгивают и обращаются в прах деревья. И дома сотрясаются и уносятся вверх; сараи, платаны, стены, башни — все летит вверх, заглатывается небесной прорвой, перемалывается и осыпается пылью и кусками на вздрагивающую землю. Артиллеристы бегают от ящиков к орудиям с мокрыми, грязными, осатанелыми лицами. Они уже не слышат команд охрипшего лейтенанта, командиры орудий следят за его рукой: вот она взмыла вверх и — упала: грохот, пыль, гарь, свист. Солдаты, сверкая белками, бегут к орудиям с новыми снарядами и гильзами.

Рука падает:

— Агонь!

— Последний залп, — вдруг сказала трубка.

— Последний залп!

Батарея дала последний залп. Умолкли и остальные батареи.

Танки. Пулеметы.

Но завелись моторы, и к дымящимся развалинам устремилась разведрота.

Открыв глаза, он понял, что спал слишком долго, так долго, что лицо покрылось толстым слоем праха. И ноги вросли в землю.

Запорошенные пылью веки сомкнулись.

Он опоздал, и этого ему никто не простит, провел в забытьи много лет, усыпленный Иблисом [5], и лучше уйти назад.

Но что-то заставило его вновь открыть глаза. Звук или мысль, воспоминание о чем-то. Он разлепил веки. Серое, неровное... — стена, взгляд скользнул по стене, окунулся в прохладную темную синь.

О Аллах, царь миров...

И наткнулся на серебристое пятнышко.

Она еще не угасла.

Нет, не проспал.

Он пошевелился. С лица посыпалась пыль. Поднял руку, другую. Оперся на локти, привстал. Ноги были засыпаны кусками сухой глины, и он разгреб глину, посидел, растирая побитые и затекшие ноги, и встал, держась за стену. Оглянулся.