Анатолий Афанасьев - На службе у олигарха

Суть предложения, переданного Гарием Наумовичем от лица магната (чему я до конца ещё не верил), заключалась в следующем: написать биографию господина Оболдуева, но не просто биографию, а художественное произведение, знаковую книгу, нечто подобное «Исповеди…» Боба Ельцина или «Запискам о галльской войне» Юлия Цезаря. Сей замысел был якобы продиктован отнюдь не самолюбием Оболдуева, о нет, он являлся важным социально-общественным деянием. Мотив такой: молодёжи необходимы примеры для подражания, иначе она вся целиком скатится в бездну цинизма и апатии. Коммунисты, как к ним ни относись, это прекрасно понимали и, начиная с Павки Корчагина, поставили производство идеологизированных кумиров на конвейер, не жалея на это денег и средств. Пусть это были не живые персонажи, а тряпичные куклы, но они были, как есть и сегодня в любой цивилизованной стране, задумывающейся о своём будущем. Взять ту же Америку, пожалуйста — Рэмбо, Рокки, Терминатор, Фредди Крюгер и ещё с десяток привлекательных полноценных образов, на которых можно воспитывать в подрастающем поколении чувство патриотизма.

— Уверяю вас, Виктор Николаевич, — Верещагин глубокомысленно наморщил лоб, — босс относится к этой затее очень серьёзно. Можно сказать, душевно ею увлечён.

Слегка ошеломлённый, я только и нашёлся, что спросить:

— Но почему он выбрал именно меня? Разве мало литературных живчиков, которые уже набили себе руку? Да их пруд пруди.

— По моей рекомендации, Виктор, по моей рекомендации. Полагаю, вы ещё меня поблагодарите.

— А если не справлюсь?

Расплывчатый взгляд толстяка на мгновение сфокусировался на моей переносице.

— Об этом не стоит говорить. Справитесь.

— Пожалуй, разумнее отказаться. Вряд ли я достоин того, чтобы…

— Не откажетесь, Виктор Николаевич. — Он алчно нацелился вилкой на ломоть бледно-розовой сёмги. — Вы же не враг себе, верно? Торопить никто не будет. Полгода, год — сколько понадобится. Естественно, какое-то время уйдёт на адаптацию. Войдёте в семью. У вас будут помощники. Всё что угодно. Возможно, Леонид Фомич сочтёт нужным посвятить вас в свой бизнес… Условия такие: пять тысяч долларов ежемесячно и сто тысяч гонорар — по окончании работы.

— Сколько?

— Сумма не окончательная. — Соблазнитель улыбался, точно шулер, скинувший из рукава козырного туза.

Я почувствовал, что бледнею. Гонорар в сто тысяч долларов не умещался в сознании. Я даже не спросил себя, зачем мне такие деньжищи. Куда их спрячешь? Как пропьёшь? Впоследствии не раз вспоминал эту минуту, роковым образом изменившую мою жизнь.

— Конечно, это большие деньги, но…

— Никаких «но», Виктор Николаевич, никаких «но». Удача, как красивая женщина, не любит, когда ею пренебрегают. И мстит порой жестоко.

Он обтёр замасленные толстые губы салфеткой с алой эмблемой «Орфея», достал из кармана мобильник и, глядя мне в глаза, но как бы и в разные стороны, набрал какой-то номер. В ту же секунду на его лице возникла улыбка, обозначавшая: ваше высочество, я здесь!

— Леонид Фомич, извините, что беспокою… Да, всё как уговорено, писатель со мной… Разумеется, счастлив, ещё не совсем пришёл в себя… Конечно-конечно… Через полчаса будем у вас… Нет, никаких сомнений… Слушаюсь, Леонид Фомич.

Окончив разговор, взглянул на меня победно, но, как мне почудилось, с оттенком сочувствия.

— Что ж, Виктор Николаевич, теперь всё зависит только от вас.

Трудно описать первое впечатление от знакомства со знаменитым магнатом, вершителем судеб. Человек будущего. Добрый дядюшка, примеривающийся, как ловчее разрезать именинный пирог. Внешность: ушастый, блёклые глаза навыкате, словно после нервного припадка, взъерошенный, с корявым туловищем, затянутым в костюм стоимостью, наверное, не меньше двух-трёх тысяч баксов. Благообразный, основательный, расчётливый в каждом жесте, улыбке, слове. Аудиенция заняла не больше пяти минут. Разговор происходил в кабинете. Из обстановки поразили меня не столько роскошная офисная мебель и телевизор во всю стену (нагляделись в магазинах и в кино, нагляделись, слава демократии!), сколько картины на стенах, принадлежащие, без сомнения, гениальному художнику-параноику, — все в багряно-лилово-синих кричащих тонах и все с кровью — где рука, где голова с выколотыми глазами, а где и сизые кишки, вываленные на синюю травку. При беседе присутствовал юрист Верещагин, прямо с порога ставший ниже ростом на голову. На его щеках цвела новая, смиренная улыбка: хочешь дать оплеуху, хозяин, — пожалуйста, я готов.

— Некоторые так называемые писатели, — мягко объяснил магнат, — пребывают в убеждении, что только их род занятий связан с вдохновением, с парением духа и прочее такое. Надеюсь, вы не принадлежите к их числу?

— Нет, — сказал я.

— Бизнес, уверяю вас, требует не меньшего таланта и творческих усилий… Кстати, я с вашими сочинениями не знаком, полагаюсь на мнение Гарика. Хочу предупредить: от своих сотрудников я требую полной отдачи. Так что придётся попотеть. Я человек занятой, не всегда распоряжаюсь своим временем, как того хотелось бы, поэтому вы, Виктор, должны быть постоянно на расстоянии вытянутой руки, если я понятно выражаюсь… Какой сегодня день?

— Пятница, — ответили мы с Гарием Наумовичем.

— Правильно. Значит, завтра в половине десятого жду у себя на даче. Гарик объяснит, где это. С ним же будете решать все бытовые вопросы. Если…

Он не договорил — зазвонил один из телефонов на столе, позолоченный, с перламутровой трубкой. Оболдуев некоторое время слушал молча, хмурясь, потом недовольно буркнул:

— Хорошо, подготовьте документацию, сейчас буду.

Обернулся к Гарию Наумовичу:

— Поедешь со мной, придётся кое-кому прочистить мозги.

У меня спросил:

— Тебя как зовут, напомни, писатель?

Я сказал: Виктор Николаевич. Магнат протянул руку.

— Правильно. Значит, Витя, до завтра. Постарайся не опаздывать. Не люблю.

Недолго думая, я поехал к Владику Синцову, в «Вечерние новости». Мы вместе учились на журфаке, когда-то дружили, делили хлеб-соль. До сей поры поддерживали приятельство и иногда оказывали друг другу мелкие услуги. Нас связывала ностальгия по беззаботным студенческим временам и кое-что ещё, о чём сказать нельзя, чему не учат в школах… Владик не одобрял моё затянувшееся писательство, не приносившее ни доходов, ни славы. Сам он сделал приличную карьеру в журналистике и сейчас процветал, входя в совет соучредителей крупного информационного агентства. Кроме того, заделался политологом и даже вёл еженедельную (правда, ночную) программу на кабельном канале. Приглашал и меня пару раз и за каждое выступление платил двести долларов, из рук в руки, минуя всякую бухгалтерию. Он был хорошим парнем, нежадным, весёлым, всегда готовым посочувствовать чужой беде. Конечно, поварившись несколько лет в адовом котле, да ещё соприкасаясь с политическим бомондом, Владик волей-неволей перенял характерные черты интеллектуальной деградации, но в этом было больше актёрства, чем истинной сути. К примеру, мог некстати зайтись ужасным визгливым смехом, как Починок, либо изрекал сентенции с грозным рыком, подражая удалившемуся на покой Борису, но внутри — уж я-то точно знал — по-прежнему оставался добрым, задумчивым человеком, с которым мы когда-то проводили целые ночи в блаженных беседах за бутылкой портвешка.