Брэйн Даун - Код Онегина

— Саша, ты прекрасно знаешь, что наши специалисты легко могут восстановить удаленные файлы… Смени жесткий диск совсем… Выбрось его, утопи… Но я не то хотел… Саша, мне кажется, тебе следует объясниться, не дожидаясь вызова.

— Я не собираюсь объясняться по поводу того, к чему не имею ни малейшего отношения.

— Ох, Саша, Саша… Я ведь все понимаю, я сам сочувствую… Но…

— Ну так и я сочувствую, — сказал он холодно, с раздражением. — Все мы лежим на диванах и сочувствуем. И я как все. Не более того.

— Саша, тебе мало, что Петр (не тот Петр, а другой — красавец, мизантроп, бывший офицер-афганец, ко всеобщему изумлению принявший мусульманство) гниет в психушке? Саша, могу я, по крайней мере, быть уверен, что ты не сделаешь еще какой-нибудь глупости? Ты понимаешь, что твоя командировка в Париж висит на волоске?

— Да, — сказал он. — Да, понимаю.

23.40. Опять звонок. Это -Петр:

— Сейчас ты можешь разговаривать?

— Могу. — На него тут же навалилась усталость. — Ты о приговоре?

— Готовится письмо… Ты подпишешь?

— Петя, я… Мы уже много чего подписывали — а толку?

— Но ты же подписывал за Лимона, подписывал за…

— Я с ними знаком — вот и подписывал. С ним я не знаком. И мне кажется, все не так однозначно… То есть… Существуют адвокаты…Я не могу все, везде… Всяк делает что может. «Михаилиаду» по всем кухням цитируют… Этого тоже мало?

— Как знаешь, — сказал Петр.

Петру легко было говорить «как знаешь»: строительный бизнес обеспечивал Петру такой годовой доход, что ему не нужно было клянчить у кого-то командировку, если б он захотел уехать в Париж на год или на сто пятьдесят лет.

— Петя, пойми меня правильно… — Он мялся и заикался, как Василий, самому противно было. Петр сжалился над ним — на свой лад:

— Ты где сегодня вечером был?

— В «Добром слове».

— Зачем ты туда пошел? Зачем, как обезьяна, кривляешься перед другими обезьянами? Не можешь упустить возможность бесплатного пиара? Тебе не пристало… Ты же… — В этом был весь Петр, с его представлениями о дружбе. — Ну ладно, ладно… Ты про девятнадцатое что-нибудь написал?

— Нет.

— Каждый год писал, — сказал Петр с упреком. Петр — один из немногих — до сих пор открыто гордился тем, что провел две ночи у Белого дома с «Калашниковым» в руках.

— Да уж сколько можно.

Он восхищался Петром, завидовал ему. Он подозревал иногда, что к старости Петр сделается министром. Он любил Петра. Петр его тоже любил. Но любовь Петра была безжалостная, строгая.

23— 55. Позвонил друг Пашка.

— Завтра в восемь свободен? Твоя не заревнует?

— Паша… Ты тоже будешь меня спрашивать о приговоре? Давай добивай… Чего уж там…

— О приговоре? О каком еще приговоре?

Пашка был друг совсем иного склада, друг снисходительный. Пашка никогда не терзал, не мучил его, не учил его жить. Они уговорились завтра в восемь встретиться в казино. Господи, хоть что-то хорошее.

00.30. В постели жена читала книгу Оксаны Робски. Он делал вид, что читает свежий номер «Коммерсанта». Он забывал, что надо перелистывать страницы. Она ничего не замечала. Она читала с упоением, по-детски шевеля губами. Рот ее похож был на лепесток, трепещущий от ветра.

01.00. Она положила книгу на тумбочку. Ночник все еще горел. Он, как и утром, протянул руку и дотронулся до нее. Она не притворялась спящей, но и не отвечала на его прикосновения и ласки. Она лежала с закрытыми глазами, со стиснутыми губами, и по лицу ее то и дело пробегала мелкая судорога. Тогда он погасил свет, чтобы не видеть этого жестокого лица. Но и в темноте у него ничего не вышло.

Ветерок трепал занавеску, и с ветерком прилетал запах яблок. Саша глядел в белый потолок, улыбался. Эта мягчайшая, чистейшая постель и это пуховое одеяло были — счастье и блаженство абсолютное. («Вот только документы…») Потом приходила она и приносила бульон с пирожками и лекарства, и с озабоченным видом спрашивала, как он себя чувствует, и клала на лоб ему прохладную душистую ладошку, когда он — нарочно — жаловался на жар и озноб, а иногда для разнообразия на колотье в груди.

Через пару дней Саша начал вставать. Он спускался по витой лестнице на первый этаж, выходил в сад, сидел в кресле-качалке с какой-нибудь глупой книжкой на коленях, то ли читал, то ли вид делал — не поймешь… Он был один: Лева в это время обычно уже пропадал на страусиной ферме, где помогал зоотехнику учить страусов размножаться, или разгуливал по окрестным лесам, Маша вела уроки в школе, Верейский носился по своим руководящим делам… «Дом-то так себе, всего и проку что большой; неужто на кирпич денег не хватило, что они из бруса решили строить? И на фундаменте сэкономили… про внутреннюю отделку вообще молчу, это — позавчерашний день». Все дома, что видел Саша, он вольно или невольно сравнивал со своим домом (неужели — потерянным безвозвратно?!). «В глуши все дешево. Тут бы и построиться, а не в Остафьеве… Я бы развернулся… У них в деревне еще много чего нет… Тренажеры, конечно… Муж (Верейский для Саши был как бы не совсем человек, а — Машин атрибут и назывался соответственно) говорит, у них молодежи много, тренажеры б пошли, наверное… Суши-бар… Боулинг!!! Как они живут без боулинга, Господи?! Впрочем… можно и заводик какой-нибудь небольшой… для начала… Старый муж, грозный муж… А почему же небольшой, когда можно большой? Мясокомбинат, птицефабрика… Нет, они сильно воняют, потому муж их и не завел, он о своих вон как печется…»

На колено к Саше спускался паучок, Саша стряхивал его без гнева, спокойно; глядел в ясное небо, щурился. «А что, если производить сельскохозяйственную технику?! Чем покупать за границей… Или — строительный бизнес?! Не боги горшки обжигают, а какая рентабельность, ах! Она вчера была в открытой кофточке — это же не просто так… Настроить в Покровском элитньгх многоэтажек… Нет, пожалуй, мебельная фабрика — самое то. Никакой ДСП, все из дерева. Чистое, хорошее производство… Сашка унаследует… Сашка? Она, конечно, согласится взять Сашку, такая добрая… Погоди, какой Сашка, зачем Сашка, мне Сашка никто, давно пора забыть…

Но Катя… Да, я же как бы люблю Катю… Ну конечно, Катя… А что Катя? Это был другой человек, не я. Прежнего не воротишь. Обороты у мебельной фабрики не очень… Что-то бы посерьезней».

Из обитателей дома первой возвращалась — Маша. Она возилась в летней кухне, обед готовила, переговаривалась с Сашей: рассказывала про своих учеников, про уроки, потом опять про «Антошу», какой он разэтакий… Сашу это обмануть не могло, мужа Маша не любила, не могла любить. Такого старого… «На „вы" разговаривают — куда дальше ехать! И ни разу он ее не лапнул…» Целомудренное — на людях — общение меж супругами Верейскими Саша истолковывал привычным и понятным ему образом. В тех кругах, где он вращался, принято было перед гостями или друзьями демонстративно тискать жену и класть ей руку на коленку, тем самым давая понять, что товар качественный. Так что Саша не считал старика Верейского соперником. Но это отнюдь не означало, что все на мази. Мечты дремотные — одно, действительность — совсем иное. Саша никогда не был чересчур самоуверенным. Маша казалась ему божественной, совершенной. Завоевать ее было в его представлении очень трудно, быть может — невозможно. «Дерево, дерево… Лесопилка? Бери выше — целлюлозно-бумажный комбинат, вот так!… Лифчика нет, а грудь — стоит… И кожа — светится… Чем мажется, каким кремом, что так пахнет?…Надо будет спросить у мужа, как у них тут обстоят дела со страхованием. Уж куда рентабельней. Дерево-то свои минусы имеет, дома деревянные — пожары не редкость». Маша звала обедать, он встряхивался, откладывал книгу, шел радостно — как пес, которого кликнула хозяйка…