Лоренс Даррел - Клеа

Но тут шофер еле слышно погудел в клаксон и мигом вернул его в реальность, напомнив, что у него в этом мире есть служебные обязанности. «Поехали, — крикнул он уже на ходу. — Я должен доставить Пордру письмо до девяти часов утра. Потом подброшу тебя до дому. Пообедаем на пару. Хамид, кстати, так у меня и служит, он с ума сойдет от радости. Ну, живо». И опять же времени на сомненья и раздумья у меня просто-напросто не осталось. Подхватив свой сверток, я забрался за ним следом в знакомую машину, попутно подивившись едва ли не с угрызениями совести тому, что обивка теперь пахнет дорогими сигарами и политурой. Помбаль всю дорогу до Французского консульства трещал без умолку, и я с немалым удивлением обнаружил: его отношение к шефу радикальнейшим образом переменилось. Ни прежнего возмущения, ни едких инвектив — ни следа. Судя по всему, они оба оставили свои прежние посты в разных европейских столицах (Помбаль — в Риме), чтобы вступить в Египте под знамена свободной Франции. Теперь он говорил о Пордре с почти сыновней привязанностью. «Он мне как отец. И вел он себя просто великолепно», — возбужденно, вертя живыми черными глазами. Меня это слегка озадачило, и в озадаченности я пребывал до той самой минуты, пока не увидел их вместе и не понял, что поражение и оккупация родины протянули между ними иную, новую нить. Пордр стал совсем седым; прежняя чуть рассеянная мягкость уступила место спокойной уверенной манере человека, взявшего на себя слишком серьезную ответственность, чтобы помимо нее осталось место каким бы то ни было делам и чувствам. Они с таким вниманием, с такой заботой относились друг к другу, что и впрямь походили скорее на отца и сына, нежели на коллег. Рука, которую Пордр любовно задержал на Помбалевом плече, выражение лица, с которым он обернулся, чтобы ответить на какой-то его вопрос, — все были симптомы раздумчивой и одинокой отцовской гордости.

Однако местоположение для своего нового консульства они выбрали не самое удачное. Широкие окна выходили прямо на гавань, а в гавани стоял на приколе французский военный флот, этаким символом тех несчастливых звезд, которые последние несколько лет заправляли судьбой Франции. Я не мог не заметить, что один только вид всей этой мощи, стоявшей здесь без толку, был для них постоянным немым укором. И деться было некуда. Всякий случайный взгляд, брошенный в пространство меж старомодными высокими столами и беленой стеной, неминуемо упирался в бесстыжие корабельные профили. Как будто осколок застрял в районе зрительного нерва. В глазах Пордра вспыхивал виноватый огонек — и одновременно злость, фанатическая злая страсть вернуть на путь истинный этот трусливый сброд, пошедший вслед за человеком, коего Помбаль (в обстановке чуть менее официальной) именовал не иначе как «ce vieux Putain». [9]Как хорошо, что иногда удается выплеснуть чувства столь сильные, всего-то навсего заменив одну букву. Мы стояли втроем и глядели, как и следовало ожидать, в окно на развратный сей вид, и вдруг старика прорвало: «Почему вы, британцы, их не интернируете? Отправьте их в Индию, за компанию с итальянцами. Я этого понять не в состоянии. Вы меня простите. Но вы понимаете, им же разрешили сохранить даже пушки малого калибра и собственных часовых на борту, они ходят в увольнительные на берег, словно это флот какой-нибудь нейтральной страны! Их адмиралы шляются по ресторанам, закатывают обеды и шпионят в пользу Виши. А в кафе просто дня не обходится без bagarres [10]между их матросней и нашими ребятами». Тема эта, судя по всему, в считанные минуты могла взвинтить их до предела. И, поскольку утешить мне их было нечем, тему срочно пришлось менять.

Я повернулся к столу Помбаля и увидел большую, забранную в рамку фотографию человека во французской военной форме. Я спросил, кто это такой, и оба они, не сговариваясь, тут же ответили: «Он нас спас». Несколькими днями позже я, конечно, сразу бы узнал благородных очертаний, с печальным, как у Лабрадора, выражением на лице, голову де Голля.

Помбалев шофер высадил меня у самых дверей квартиры. Я позвонил, и разом пробудилась — во мне и в доме — стайка давно, казалось бы, забытых шепотков. Одноглазый Хамид отпер дверь и, остолбенев на секунду, вдруг неловко подпрыгнул на месте. Первый импульс был, по всей видимости, обнять меня, но он вовремя взял себя в руки. Он положил мне на запястье два пальца и подпрыгнул еще раз, как одинокий пингвин на льдине, прежде чем сделать шаг назад и обрести пространство, необходимое для приветствия более торжественного и чинного. «Йа, Хамид!» — выкрикнул я чуть не в полный голос и сам подивился своей искренней радости. Мы церемонно друг друга перекрестили.

В квартире все опять переменилось: другие обои, другая краска, другая мебель, массивная, на чиновничий лад. Хамид любострастно водил меня из комнаты в комнату, а я все пытался, согласно старым, выцветшим, как будто транспонированным воспоминаниям, вернуть квартире ее прежний вид. Восстановить фигурку Мелиссы тогда, в первый раз, — и как она кричала — я смог с большим трудом. На том самом месте стоял теперь весьма представительный буфет, сплошь забитый бутылками. (Персуорден стоял тогда вон там, в углу, и делал знаки.) Всплывали вдруг, по месту, отдельные предметы мебели. «Бог знает, где теперь вся эта мебель», — подумал я цитатой из александрийского поэта [105].

Единственным старым знакомым было Помбалево покойное кресло, мистически восставшее из небытия точь-в-точь на прежнем месте, у окна. Он что, прихватил его с собой, когда бежал на перекладных из Рима? С него станется. Крохотная комнатушка в конце коридора, где мы с Мелиссой… Теперь там жил Хамид. И спал он на той же самой неуютной койке — пришел приблудным сквознячком неповторимый, изысканный букет тех заколдованных медовых полдней, и меня пробило дрожью; мы в те времена… Но Хамид все говорил, говорил. Ему пора готовить ланч. Потом он метнулся вдруг в угол и сунул мне в руку растрескавшийся моментальный снимок; когда-то он, должно быть, просто-напросто стянул его по случаю у Мелиссы. Обычное уличное фото — и очень выцветшее к тому же. Мелисса и я, мы идем по рю Фуад под руку и о чем-то говорим на ходу. Она улыбается, наполовину от меня отвернувшись: честно делит внимание между тем, о чем я с такой истовой, серьезной миной ей толкую, и яркой витриной магазина. Сделали его, должно быть, этот снимок, зимой, часа в четыре вечера. О чем, интересно, я мог так пламенно с ней говорить? Убей меня Бог, но ни места, ни даты я не помнил; и все-таки вот он, снимок, черным по белому, как принято говорить. Вполне вероятно, что слова, только что сошедшие с моих уст, характер имели значимый и даже эпохальный, — а может быть, и смысла-то в них было разве что на грош! Под мышкой я держал стопку книг и одет был в старый грязный макинтош, тот самый, что в конце концов перекочевал к Золтану. Н-да, химчистка бы ему не помешала. Как, собственно, и мне самому — визит к парикмахеру. Нет, невозможно воскресить в памяти тот вечер, канул бесследно! Я поймал себя на том, что тщательно выискиваю на снимке любые, даже самые случайные детали, будто реставратор, склонившийся над безнадежно испорченной фреской. Да, это зима, часа в четыре. На ней ее единственная зимняя шубка, под котика, и сумочка в руках — я вообще ни разу этой сумочки у нее не видел. «Вечерний сумрак августа — был, вероятно, август…» — еще одна цитата мысленно [106].