Лоренс Даррел - Клеа

«Ну, — сказала Клеа, — хочешь не хочешь, но смех обязателен!»

«Тот самый, который Персуорден, — добавил я, — называл „меланхолический смех Бальтазара, верный симптом солипсизма“».

Бальтазар уже и впрямь смеялся, согнувшись, как перочинный нож, и хлопал себя по колену. «Ну, Да Капо, ну, сукин сын, — простонал он. — Однако soyons raisonnables [82], если в данном случае сие возможно, — ведь врать-то он не станет. Или нет, он может. Да нет, не станет. И все-таки вы в состоянии поверить во все, что он тут нагородил, — вы двое?»

«Да», — сказала Клеа, и тут мы с Бальтазаром улыбнулись: все главные александрийские гадалки числились ее добрыми знакомыми — предрасположенность к магическим искусствам налицо. «Ну, смейтесь, смейтесь», — сказала она тихо. «По правде говоря, — Бальтазар явно пошел на попятный, — когда оглядишь с высоты прожитых лет обширные поля так называемого знания, начинаешь отдавать себе отчет в том, что где-то там вполне могут обретаться весьма обширные ареалы тьмы, коими как раз интересовался Парацельс, — подводная часть великого айсберга знания. Нет, черт побери, придется мне признать, что ты таки права. Больно уж мы привыкли задирать нос, путешествуя туда-сюда вдоль узеньких трамвайных рельсов эмпирического факта. И вдруг — бац! — аккурат по голове булыжник, брошенный откуда-то со стороны неведомой рукой. Вот, кстати, только вчера Бойд рассказал мне историю ничуть не менее странную: об одном солдатике, его похоронили на прошлой неделе. Я мог бы, конечно, привести целый ряд объяснений, и объяснений вполне подходящих, — но безо всякой уверенности в том, что прав. Этот паренек ездил в Каир, у него был недельный отпуск. И вернулся очень довольный, по крайней мере он сам так говорил. Потом у него развивается вдруг какая-то странная перемежающаяся лихорадка с просто невероятными температурными максимумами. Не прошло и недели — он умирает. За несколько часов до смерти на глазных яблоках формируются плотные белые катаракты с каким-то ярко-красным утолщением в районе сетчатки. И в бреду этот мальчик твердит одну и ту же фразу: "Она это сделала золотой иглой ". И больше — ни единого слова. Вот я и говорю: можно, конечно, объяснить сей феномен с чисто клинической точки зрения и привести для полноты картины парочку шибко умных гипотез, однако… если быть честным, ни в какие принятые рамки сей случай не укладывается. Кстати, и вскрытие ничего не дало: анализы крови, спинно-мозговой жидкости, желудочного сока и так далее. Ни даже каких-нибудь славных, знакомых (хоть и не вполне понятных) менингиальных нарушений, ни-ни. Мозг чист и прекрасен! По крайней мере, если верить Бойду, а уж он-то наверняка бедного молодого человека исполосовал вдоль и поперек. Загадка! Ну и какого, спрашивается, черта он там делал, в Каире? Вопрос чисто риторический. Он не был зарегистрирован ни в одном отеле, ни в этих армейских транзитных ночлежках. И ни на одном языке, кроме английского, не говорил. Эти несколько дней в Каире выпали полностью. И что это за женщина с золотой иглой?»

«А поскольку подобные вещи происходят постоянно, я думаю, ты права, — это уже в сторону Клеа, — когда упрямо настаиваешь на существовании темных сил и на том антинаучном факте, что некоторые люди заглядывают в магический кристалл столь же уверенно и просто, как я — в микроскоп. Не все, но некоторые. И даже люди не слишком умные, ну, вроде этого твоего старичка Скоби. Хотя, знаешь, на мой взгляд, вся эта чепуха, которую он нес, когда бывал под мухой и ему уж очень хотелось себя показать (взять хотя бы все то, что он тебе наговорил о Нарузе)… так вот, я считаю, что это все чересчур театрально, чтобы иметь хоть какое-то касательство к истине. Но некоторые детали все же могли совпасть: ведь он имел доступ ко всякого рода досье в силу профессии и должности, ведь так? В конце концов, Нимрод лично вел протокол, и эти бумаги до сих пор, должно быть, где-нибудь хранятся».

«А что такое насчет Наруза?» — спросил я удивленно, уязвленный в глубине души тем обстоятельством, что Клеа поверяет Бальтазару тайны, о которых ничего не знаю я. И тут же заметил, как побледнела Клеа — и отвернулась. Но Бальтазар, казалось, ослеп и все говорил, говорил… «Слишком смахивает на дешевый роман ужасов — насчет утащить тебя за собой в могилу. А? Тебе не кажется?» Тут он заметил наконец выражение ее лица и оборвал себя буквально на полуслове. «Господи, Клеа, дорогая моя, — ему явно стало не по себе, — я что, проболтался, да? У тебя такое лицо. Но разве ты меня предупредила, что вся эта история со Скоби — секрет?» Он взял ее за обе руки и повернул к себе лицом.

На щеках у нее выступили яркие пятна румянца. Она замотала головой, не говоря ни слова, и прикусила, будто с досады, губу. И наконец: «Да нет, нет тут никакого секрета. Я просто ничего не сказала Дарли, потому что… ну, хотя бы потому, что это глупо, ты же сам говоришь, и он бы все равно в подобную чушь не поверил. А мне вовсе не хотелось выглядеть в его глазах глупее, чем я должна в его глазах выглядеть». Она потянулась ко мне и чмокнула меня — простите, пожалуйста! — в щеку. Обиду мою она почувствовала сразу, как и Бальтазар, — он понурил голову и произнес: «Ну вот, ляпнешь вот эдак, не подумав! Черт! Теперь он на тебя станет злиться».

«Да Господи ты Боже мой, нет конечно! — теперь уже была моя очередь оправдываться. — Просто любопытно стало, только и всего. У меня и в мыслях не было совать нос в твои тайны, Клеа».

Она сделала резкий размашистый жест — боль, раздражение. «Ну, хорошо. Какая, в общем-то, разница. Я все тебе сейчас расскажу. — И стала говорить быстро-быстро, словно желая отделаться поскорей от неприятной темы, на которую жаль тратить время: — Это было во время того прощального ужина, помнишь, я тебе говорила? Когда я уезжала в Сирию. Он, конечно, был пьяненький, не отрицаю. Он сказал все то же самое, что и Бальтазар сейчас, и описал человека, который показался мне похожим на Нессимова брата. Пометил место на своих губах ногтем большого пальца и сказал: „Губы у него разрезаны вот тут, и я вижу, как он лежит на столе, весь покрытый маленькими ранами. Снаружи озеро. Он так решил. Он соберется с силами и утянет тебя к себе. Ты будешь одна в темном месте и не сможешь двигаться. И сопротивляться ему не сможешь. Да, есть один с тобой рядом, он бы помог тебе, но у него не хватит сил“». Клеа вдруг встала и закончила историю свою резко, оборвала, как человек обламывает ветку. «Тут он ударился в слезы», — сказала она.

Этот бредовый и зловещий рассказ лег на наши души странной тяжестью: что-то тревожное и дурное поселилось в ярком солнечном свете, в искристом легком воздухе. В наступившей тишине Бальтазар нервически складывал и разворачивал, чтобы опять сложить на коленях, свой плащ, Клеа же отвернулась вовсе и принялась разглядывать далекий, плавно искривленный берег гавани, флотилию испещренных кубистическими пятнами судов и разбросанные праздно разноцветные лепестки парусов легких местных динги, которые, выйдя за бон, беспечно плелись теперь к стоящему вдалеке, на траверзе, синему сигнальному бую. Александрия, судя по всему, пришла наконец в норму, осев в тихой заводи отступающей войны, понемногу вспоминая прежние свои радости. Но день как-то сразу потемнел для нас и стал невыносим — еще более невыносим оттого, что причина была нелепой до крайности. Я ругнул про себя Скоби — взбредет же в голову на старости лет разыгрывать из себя цыганку.