Вадим Давыдов - Год Дракона

– И где же вы такого найдете?!

– Не знаю, пани Елена. Но мы ищем. Вы можете себе представить, что это такое, – найти черную кошку в темной комнате, особенно, когда ее там и в помине нет? Но мы ищем. И найдем. Обязательно.

– И как вы умудряетесь это контролировать?

– Что?

– Того же Квамбингу, например. Это же неуправляемое чудовище, боевой слон, объевшийся не знаю чего…

– Ну-ну, дорогая, полегче, полегче. Как-никак великий монарх, собиратель земель.

– Так как?

– Просто, дорогая. Я круче.

– То есть?

– То есть он не всегда может отрубить человеку голову одним ударом меча. Ему нужно встать в стойку, размахнуться… А мне не нужно. Я это делаю практически из любого положения.

– Что?!?

– Ох, да расправьте вы лицо, ради Бога! Ну, я должен, понимаете, пани Елена, я должен! – ей показалось, что он почти кричит. – Если я не буду таким, это не кончится никогда. А если буду, то с его сыновьями я смогу уже разговаривать. Не доказывать каждую секунду, что я круче, а разговаривать. Ради этого. Ради этих мальчиков. Иначе нельзя…

– Ужас.

– Что?

– Ужас. Я вам почти верю. И это ужас.

– Да? А мне нравится, – он совершенно по-мальчишески усмехнулся. И снова сказал совершенно серьезно: – Мы побеждаем всегда. Но любая победа легко превращается в поражение, если не удается обратить противника в свою веру, привить ему свои ценности, навязать свои взгляды на жизнь, на историю, на культуру… Пусть с местным колоритом, но свои… И для этого нам нужна еще одна армия. И справиться с этой задачей может лишь Церковь.

– Ах, вон что… И ваша трогательная дружба с понтификом?…

– И инструмент, и цель. Одновременно. Ну, в первую очередь, просто дружба. Потому что если друзья тебя не понимают, то кто поймет?

– Но почему именно католики?

– Ну, во-первых, потому, что, как я уже, кажется, говорил, понятие прогресса в том варианте, в котором мы привыкли его видеть, неразрывно связано с христианством. И с Церковью, как с институтом его распространения и практики. Во-вторых, потому, что католики – единственная вменяемая религиозно-идеологическая система, построенная по принципу военной иерархии и в значительной степени отвечающая моим практическим задачам. А мои задачи в значительной степени соответствуют их задачам. И мои ресурсы им очень кстати. А мне – их… Такой вот у нас очень продуктивный, на самом деле, симбиоз получается.

– И Рекатолизация в стране тоже…

– Обязательно.

– Кстати, я давно хотела спросить… А что это за перстень? Фамильная драгоценность рода Майзелей?

– Нет. Это подарок понтифика, – такой старинный церковный обычай: перстень, как награда и верительная грамота…

– Можно взглянуть? Оно хотя бы снимается?

– Конечно, – Майзель легко снял кольцо и протянул Елене.

Это было массивное золотое, очень мужское, кольцо, смотревшееся на его руке довольно диковато – черный сапфир с вытравленным Ватиканским гербом, глубоко утопленный в сердцевину овала, напоминающего печать, а по окружности – надпись по-латыни. Разобрать ее Елена даже не трудилась, – шрифт мелковат, да и, признаться, латынь она успела основательно подзабыть:

– Это какое-нибудь указание для посвященных?

– Почти угадали, пани Елена. Здесь написано «Лучшему из друзей Святой Церкви Господа Нашего Иисуса Христа».

– Какая симпатичная формулировка. Наверняка придумана специально для вас.

– Возможно. Мне приходилось бывать в ситуациях, когда эта штука помогала мне добиваться интересных результатов от людей, для которых подобные слова что-нибудь да значат.

– Но сами-то вы…

– А при чем тут я?! Я что, для себя все это делаю?! У меня есть все, что мне нужно. Моему телу, я имею в виду. Да и для души, знаете ли, немало. Большое, настоящее дело. Настоящие, верные друзья… Не так плохо, на самом деле. Грех жаловаться.

– Ну, предположим. Это довольно-таки впечатляет. А что вы делаете с теми, кого не устраивает ваша схема?

– Ах, вы знаете, дорогая, – ласково проворковал Майзель. При этом он сверкнул глазами и оскалился так, что у Елены екнуло в груди.

– Одним ударом… – Елена вздохнула и, прикрыв глаза, покачала головой. – Все еще никак не могу в это поверить… Понятно. А откуда эти режимы берут деньги на то, чтобы покупать у вас все?

– У меня, пани Елена. Моя финансово-кредитная сеть обслуживает эту задачу. Четко, эффективно, быстро, красиво. Им нужны деньги на оружие. Что ж им, разрешать для этого работорговлю и наркоторговлю? Ничего подобного. Кредиты! И они у меня в кармане. Вот тут, – Майзель похлопал себя по груди в области нагрудного кармана пиджака.

– Но чтобы заполучить узлы этой сети, вам пришлось пойти на преступления. В том числе и на убийства, как я понимаю. И вам это, как я тоже понимаю, нравится…

– Ну, дорогая. Разумеется. До какой-то степени. Разве тупые и жирные капиталистические свиньи отдали бы просто так, за здорово живешь, структурные компоненты своей системы? Мое счастье в том, что я не испытываю ровным счетом никаких угрызений совести по этому поводу. И я не разорял людей. Я пришел в этот бардак, когда денежки уже лежали в кубышке. И просто навел порядок. Все, кто был достаточно жаден и глуп, получили свои денежки и остались довольны. А те, кто был недостаточно глуп, чтобы не понять, что заваривается какая-то каша, и захотел урвать свой куш, получили место на кладбище или в колумбариуме. Потому что нет никакого куша. Нет дворцов на Ривьерах, нет «бугатти» в гаражах, нет бриллиантов и изумрудов в подвалах, нет Рафаэлей на стенах. Ничего этого нет. Есть только работа. И чтобы эта мразь не мельтешила у меня под ногами и не мешала мне работать, пришлось ее вычистить.

– Ах вы, бедняжка…

– Не нужно, пани Елена. Конечно, я не питаюсь черствыми булочками и не хожу в лохмотьях. И на велосипеде тоже не езжу. Но это неудивительно, поскольку вся конструкция держится на мне. И на нашем государстве, пока на то есть воля нашего монарха. И нам нужно везде успеть сделать так, чтобы, когда наши враги опомнятся, у них не было никаких шансов сколько-нибудь существенно помешать шестеренкам вертеться. Мы должны успеть построить систему, которая более или менее сможет функционировать по принципу самоорганизации. И сколько я еще протяну? Тридцать, сорок лет? Пятьдесят? Для истории это миг. И за этот миг мы должны успеть. Во что бы то ни стало. И то, что мы делаем, мы делаем исключительно поэтому…

– Просто потрясающий идеализм. А вы не боитесь, что вас когда-нибудь ваши собственные люди и объегорят – вот таким же образом, как вы это проделываете сами?

– Нет.

– Интересно, почему.

– Потому что мои люди работают со мной только по одной причине. Они верят в меня и в то, что мы вместе делаем. И потом, я очень забочусь о тех, с кем вместе работаю. И речь не только о зарплате и премиях. Конечно, бывает всякое… – Майзель нахмурился и вздохнул. – Все равно. Мои люди любят меня. Как и я их. Я их никогда не предавал и не предам. И они это знают. Потому что невозможно предать тех, кого любишь.