Вадим Давыдов - Год Дракона

Она ругала себя последними словами, но не могла найти в Майзеле ничего, что позволило бы ей испытать разочарование. Никогда еще в ее жизни ни один мужчина не излучал такую спокойную, биологическую уверенность в себе, в своих силах, в своей правоте – и в своей мужской силе, которой не требовались никакие костыли и подпорки, в том числе и в виде женского обожания. Ей нравилось, как стремительно и опасно он двигается, она любовалась его большим, сильным, тщательно отформованным плаванием и тренажерами телом. Она любила наблюдать за его лицом с крупными, резкими чертами, за игрой его мимики, его улыбкой, иногда похожей не на улыбку человека, а на оскал драконьей пасти, – но это не пугало ее, как многих других. И, пожалуй, впервые в жизни ей было с мужчиной так безоглядно, так отчаянно хорошо и спокойно. Ей нравилось, что он говорит, когда любит ее, нравилось чувствовать, как снова и снова оживает внутри нее его плоть. И как от его слов и ласк трепещет крыльями бабочка у нее под сердцем… Ей нравилось, что он, кажется, все время хочет ее. Ей нравилось, как появляются белые пятна у него на щеках и вспыхивают глаза, когда она тянет его к себе. Она сама хотела его всегда, – стоило ей только подумать о близости с ним, как у нее начинался туман в голове…

Никогда прежде ей не случалось так безмятежно засыпать, прижавшись к мужчине, испытывая восхитительное чувство тепла, расходящегося по всему телу откуда-то из-под сердца, мягкой волной разгоняющего кровь к самым далеким клеточкам. Она всегда жутко комплексовала из-за своих вечно холодных ног, – даже в жару под одеялом проходило немало времени, прежде чем Елене удавалось по-настоящему согреть их. А он… Он брал ее ступни в свои ладони, большие, удивительно мягкие для мужчины, горячие, как печка, и Елена просто улетала на небо от счастья. Да, теперь все было совсем иначе. Теперь, просыпаясь, она часто видела его глаза, смотревшие на нее так… Теперь она просто жила, не думая ни о каких последствиях и потере лица, – потому что рядом с таким мужчиной невозможно женщине потерять лицо. Только если перестать любить…

Никогда прежде мужчина так не опекал ее, – так весело и спокойно, так ненавязчиво и так откровенно. Она всегда отчаянно отбивалась от мужской опеки, ее бесило сюсюканье и тисканье, она презирала конфетки-цветочки, считая это покушением на свое право быть собой. Не мужской куклой для любовных игр, в которые сама играла вовсе не без удовольствия, а собой, личностью, человеком. А с Майзелем все было как-то не так. Он словно не замечал ничего – ни смен настроения, ни заносов в полемике, ни утренней растрепанности-непудренности, ни синевы под глазами, ни так некстати вылезшего прыщика на подбородке. Елену это сначала бесило, как признак невнимания, отстраненности даже. Она ни за что не желала, чтобы ее идеализировали, выдумывали такой, какой она не была. А потом, поймав несколько раз его взгляд, она поняла, что все он видит, слышит, сечет и замечает, только… Но если да, то почему же не произнес он это слово ни разу?! И все же Елену не покидало чувство, что он все время держит ее на своих больших теплых руках, отводя небрежно в сторону, как ряску, как нечто лишенное всякой силы и смысла, любые неудобства и несообразности ее жизни. И дело было вовсе не в материальном достатке, который обвалился на нее, как лавина, – Елена никогда не была привередливой в быту, а командировки и приключения давно убедили ее в том, что человеку на самом-то деле совсем немного нужно для жизни. И чем проще жизнь, тем меньше… Это был какой-то другой уровень, совершенно неведомый ей прежде – когда все всегда есть, и можно не думать о необходимом, вообще не замечать его, потому что есть дела, куда более важные. Он вечно куда-то мчался, ехал, летел, плыл, отдавал приказы, разбирал ошибки подчиненных, обсуждал бесконечные варианты бесконечных дел, – и всегда вокруг были его люди, готовые в любую секунду сломя голову броситься исполнять его волю. Казалось, прикажи он пристегнуть Африку к Америке – и они, щелкнув каблуками, свернут это дело за какие-нибудь пару часов. И самым удивительным открытием было для Елены чувство, что всем этим он владеет и пользуется по праву. Не просто по праву сильного и удачного. По какому-то другому, высшему праву, которому Елена никак не могла придумать ни названия, ни объяснения…

И при этом он умудрялся ни на секунду не выпустить ее руку из своей. И находить время для маленьких вылазок. Он возился с ней, как с ребенком. Учил играть в гольф, например. Или ездить верхом. Сам он делал это, как все остальное – то есть практически безупречно. И у нее тоже стало получаться… Или кормил с ложечки морожными-пирожными в кафешках в городе, – и Елена даже не пыталась сопротивляться. Несмотря на все свои метания по свету, стремительные и точные, как ракетные удары, он был ужасным домоседом. Он всегда возвращался в Прагу. У него и в самом деле не было никаких дворцов в Ниццах или на Ямайках, никаких яхт, он никогда не участвовал ни в каких тусовочно-мотыльковых кружениях – ничего из этой непременной атрибутики гламурной действительности не было у него и не было ему нужно. Потому что у него была Прага. Он любил и знал этот город, город ее детства и юности, так, словно и сам родился и вырос здесь. Он был здесь свой – до кончиков ногтей, до мозга костей. И это поражало Елену едва ли не до немоты… Они теперь часто заглядывали к Втешечке, – не поесть, а просто выпить по кружечке пива, потому что такого пива, как у Втешечки, не было нигде. Втешечка не просто любил Майзеля – сдувал пыль с него. И когда они вместе пришли, – впервые по-настоящему вместе, – Карел, не в силах справиться с охватившим его приливом чувств, облапил и так стиснул Елену в объятиях, что у нее сердце чуть из груди не выпрыгнуло…

Она всегда была серьезной – даже слишком серьезной для своего возраста и внешности. А сейчас она вдруг стала находить вкус в совершенно девчачьем дуракавалянии. Словно брала реванш за то, что в юности упустила, считала неважным, не стоящим внимания… Из ее повседневного гардероба напрочь исчезли строгие черные и темно-синие брючные костюмы и глухие блузки, и на их место вселились какие-то совсем легкомысленные тряпочки, только что не с рюшечками, – и розовые, и голубые, и золотистые рубашечки, и топики на тоненьких бретельках, и маечки, открывающие животик, и штанишки выше колена, и юбочки с разрезом до бедра… Ей до умопомрачения все это шло. И у Майзеля, – о, чудо! – обнаружилась пара джинсов, кроссовки и с полдюжины ковбоек… Ей нравилось дразнить его, тормошить его, трогать, бродить с ним по городу, валяться на траве и целоваться с ним в Летенских садах и на улочках Старого Места и Малой Страны, ездить с ним вместе в машине, бездумно глядя на стремительно летящую под колеса ленту шоссе… Ей нравилось, что не нужно быть ни умной, ни сильной, ни опытной – все это рядом с Майзелем было лишним. Ей нравилось, как он при первой же возможности хватал ее и носил на руках – Елену никогда в жизни ни один мужчина так не таскал на себе в самом прямом и первозданном смысле этого слова. Она раньше и подумать не могла, что такое может с ней происходить. Каждый день… Он был такой сильный, – ужас просто. Елена изо всех сил лупила его кулаками по спине и по груди, а он только ржал, как конь. И тащил ее дальше… Он нравился ей и в одежде, которую носил элегантно и небрежно, словно не обращая на нее внимания, и без. Она знала, как жалко может выглядеть раздетый и безоружный мужчина. Но только не он… Он вообще нравился ей во всех своих проявлениях. И Елену удивляло то умиротворение, которое приносила ей близость с ним. Она и прежде никогда ничего не симулировала в постели, принадлежа к тому счастливому относительному меньшинству женщин, абсолютно не испытывающих в подобных хитростях нужды. Но то, что происходило у нее с Майзелем, было чем-то совершенно особенным. Это нельзя было описать полумедицинским термином. Ей казалось, что она – ракета из праздничного фейерверка, стремительно взлетающая ввысь и взрывающаяся в небе ослепительным звездным дождем… Когда он любил ее ночью, она засыпала, как дитя. Когда он любил ее утром, она просыпалась, и заряда бодрости и ровного, очень правильного какого-то настроения ей хватало надолго… Ей нравился тот едва уловимый запах, который шел от его тела. У Елены было очень тонкое обоняние, и она всегда страдала от этого, некоторые запахи вызывали у нее почти физическую боль. Но не его. Он был так нечеловечески здоров… Никогда не болел, не простывал, никогда не кис и не ныл, как другие мужчины, и это здоровье и тела, и духа любила Елена едва ли не больше, чем все остальное в нем.