Курт Воннегут - Фарс, или Долой одиночество!

Мушари был настолько потрясен картиной нашего безумия, что отказался вести Элизины дела и передал их в руки моих и маминых адвокатов.

С тех пор я ни разу не видел Элизу. Ее голос я слышал два раза: первый раз, когда закончил медицинский институт, и второй раз, когда я уже был президентом Соединенных Штатов Америки, а Элиза много-много лет как умерла.

Так-то вот.

Мама решила устроить банкет по случаю моего окончания института. Местом для банкета был выбран отель «Рица» в Бостоне, расположенный напротив Общественных садов. Но ни мне, ни маме не могло и в голову прийти, что Элиза каким-то чудом прослышит о предстоящем банкете и приедет из далекого Перу.

Я веселился вовсю. Когда бал был в самом разгаре, ко мне подошел посыльный и сказал, что кто-то ждет меня снаружи, но не в вестибюле, а прямо среди терпкой, залитой лунным светом ночи.

Меньше всего я мог подумать об Элизе. Кроме того, подобострастный вид и форма моего гида ввели меня в полнейшее заблуждение. Да и голова шла кругом от выпитого шампанского. Ни минуты не колеблясь, я последовал за посыльным. Мы пересекли Арлингтонскую улицу и окунулись в колдовские заросли Общественных садов. Как вы догадались, мой гид не был посыльным.

До моего слуха доносилось какое-то неопределенное дребезжание. Меньше всего я мог сопоставить этот шум со звуком зависшего в воздухе вертолета. Но вот псевдопосыльный, который на самом деле был из племени инков и находился на службе у Элизы, пустил в воздух магниевую ракету. Последовала ослепительная вспышка. Яркий свет озарил окрестности. И все стало безжизненным, картинным и монументальным. Казалось, каждый предмет весит не меньше тонны.

Из темноты прямо над нашими головами материализовался вертолет. Будто аллегорический ангел, жуткий и механический, спускался он с небес в ореоле искусственного света.

На борту вертолета стояла Элиза с пастушьим рожком в руках.

В тот момент все казалось возможным, даже то, что она может меня пристрелить с высоты. Или сбросить пакет с экскрементами прямо на голову.

Но она проделала нелегкий путь из Перу только для того, чтобы донести до меня половину шекспировского сонета.

«Слушай! — сказала она. — Слушай! — сказала она. Потом повторила в третий раз: — Слушай!»

Где-то рядом тихо гасла сигнальная ракета.

Вот слова, которыми Элиза огласила ночь. Предназначались они исключительно для меня:

О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо?

Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого.

Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой стоишь только ты.

Разлука тяжела нам, как недуг, Но временами одинокий путь Счастливейшим мечтам дает досуг И позволяет время обмануть.

Разлука сердце делит пополам, Чтоб славить друга легче было нам.

Я взывал к ней сквозь сложенные рупором руки. «Элиза!» — кричал я. Слова, переполнившие меня, впервые в жизни вырвались наружу: «Элиза! Я люблю тебя!»

Все погрузилось во тьму.

«Ты слышишь, Элиза? — вопрошал я. — Я люблю тебя. Я правда, люблю тебя!»

«Слышу, — отозвалась она. — Пусть больше никто никогда никому не говорит этих слов!»

«Но я говорю правду», — сказал я.

«Что ж, тогда послушай мою правду, братик родной».

«Говори!» — сказал я.

И она сказала: «Да вселится Бог в деяния и помыслы доктора Уилбера Рокфеллера Свеина».

И вертолет растворился во тьме.

Так-то вот.

Я возвращался в «Рицу». Я плакал и смеялся. Представьте себе: красавец-неандерталец двухметрового роста в гофрированной рубахе и бархатном смокинге неподражаемо синего, как яйца малиновки, цвета.

У входа в отель толпились люди. Они что-то оживленно обсуждали. Только что они видели, как в восточной части неба явилось знамение и быстро исчезло. А голос с самых небес протрубил на всю округу о разлуке и любви.

Я устремился к маме. Мне не терпелось рассказать ей об Элизиной выходке. Но меня остановил незнакомый мужчина средних лет, который беседовал с мамой. Мужчина был одет в неброский серый костюм, точь-в-точь как детективы у дверей.

Мама представила мне своего собеседника, сказав, что это доктор Мотт. Да, это был тот самый доктор, который изо дня в день скрупулезно обследовал меня и Элизу, пока мы жили в Вермонте. Я вежливо поздоровался и поспешил к развлечениям.

Через каких-нибудь полчаса я снова оказался возле мамы. Доктора Мотта с ней уже не было. Мама вторично попыталась объяснить мне, кем был мужчина, с которым она только что беседовала. Я выразил вежливые и формальные сожаления, что не смог уделить ему больше внимания. Мама вручила мне записку, которую оставил доктор Мотт в качестве подарка по случаю моего окончания института. Записка была написана на писчебумажных принадлежностях отеля «Рица». В ней говорилось: «Если не можешь принести пользу, хотя бы не вреди. Гиппократ».

Да, вот и потом, много лет спустя, когда я переоборудовал Вермонтский замок под детскую поликлинику и небольшой госпиталь, а часть оставил для жилья, я приказал выбить эти слова в камне прямо над главным входом. Но, к сожалению, они производили слишком сильное впечатление на юных пациентов и их родителей. Так что мне пришлось отдать распоряжение, чтобы их убрали. Посетителям казалось, что этими словами я расписываюсь в полной своей беспомощности и нерешительности. Они так же усматривали в них намек на то, что лучше бы им оставаться дома и не дурить никому голову.

Однако, несмотря ни на что, эти слова навечно вписались в мой мозг. И я, действительно, причинил не так уж много вреда. А центром тяготения всей моей медицинской практики явился маленький томик, который я бережно замыкал в сейф каждый вечер, прежде чем отойти ко сну. Было это руководство по выращиванию детей, которое сотворили мы с Элизой во время знаменательной оргии на Бикон Хилл.

По сей день ума не приложу, как нам удалось втиснуть все необходимое в такую маленькую книжицу!

А годы шли своим чередом.

Где-то в водовороте лет затерялась моя женитьба. Жену я выбрал себе под стать. Она была очень богата и доводилась мне троюродной сестрой. В девичестве ее звали Роза Олдрич Форд. Жена была со мной несчастна, потому что я ее не любил и никуда вместе с ней не ходил. С любовью у меня всегда дело обстояло туго. У нас родился сын. Его назвали Картер Пэлей Свеин. Сына я тоже не любил. Картер был мальчиком во всех отношениях нормальным и был мне абсолютно безразличен. Он был чем-то вроде весенней поросли на виноградной лозе — бледной и водянистой, но постоянно увеличивающейся в размерах.

После развода мать и сын удалились туда же, куда и Элиза: в Мачу Пикчу, в Перу. Я не получил от них ни весточки, даже когда стал президентом Соединенных Штатов.