Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

– Извините, Тамара. Значит, это – начало вашей главы? Так? Не спешите, не пренебрегайте подробностями!– Моя рука тянется к опустошенной банке, и, надо же, я выкапываю в горло жалкие четыре капли.

– Хорошо. Обещаю. Был апрель. Я лежала в больнице – диагноз, я думаю, значения не имеет. И меня перед операцией отпустили помыться домой. Первым делом, конечно, я понеслась в ясли-сад за Андрюшкой. Старший рос у родителей, я его откормила и маме сдала. Прибегаю, а мне воспитательница говорит: «Его девушка по поручению Всеволода Игоревича час назад забрала». Я – домой. Никого! Что такое? Звоню в редакцию: – Мне Уфимцева!– У Уфимцева тракт, а потом, встык, живой эфир.– Звоню в милицию, сообщаю приметы ребенка и девушки – те, которые мне воспитательница сообщила, тоже халда была, скажу я вам. И бегу на радио. Всеволод – в аппаратной. Прямой эфир с комсомольским секретарем шахты «Юбилейная» уже начался. И продлится еще тридцать четыре минуты! Я села, мне дали стакан воды… Я сказала себе: вспомни Марию Александровну, как она держалась, когда Сашу приговорили к смертной казни.

– Сашу?

– Брата Ленина!

– А! Ну да.

– И, знаете, это помогло! По крайней мере, когда раздался звонок и «какая-то девушка» попросила Уфимцева, я смогла говорить с ней почти спокойно. Я сказала: «Андрюша у вас? Я его мать! Он у вас?» – «Да».– «Вас просили его забирать?» – Молчание. Я совсем уже нежно ей говорю: «Адрес! Продиктуйте, пожалуйста, мне ваш адрес!» – «Я соседкиного малыша брала, ваш последним остался… Весь город знает, что у Всеволода Игоревича по пятницам живой эфир. Вот я и подумала!» – «Ваш адрес».– «Лучше пусть Всеволод Игоревич сам зайдет». На живца его сука брала! «Разве Всеволод знает ваш адрес?» – «Нет. Но…» В общем, я уговорами-разговорами продержала ее еще минут пять, тут уж Севка закончил эфир. Прибежал – ему сразу сказали,– трубку хвать у меня: «Девушка, как вас зовут? Что за шутки такие?» Ну, ему она адрес, конечно, дала! Я могла бы ее растерзать в тот момент. Хорошо, Севка ехать мне с ним запретил, сам поехал… Но и это не все!

– Извините, Тамара, я перебью. Этот текст все же трудно назвать «потоком сознания». Вам не кажется?

– Я увидела Анну Филипповну, я подумала, вам интересно… А тем более самое интересное впереди! Пока Всеволод одевал там Андрюшу, она умудрилась подбросить ему записку. Причем расчет был на то, что он не заметит, а я найду! Потому что он в задний карман ничего не кладет и туда не заглядывает. А я собралась нести брюки в чистку… Батюшки, что такое?

– И что же?

– Обычный, зауряднейший шантаж. Я спросила у Севы, на что же она рассчитывала. Он ответил со своей философской улыбочкой: «Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется!» Ей хотелось дать мне понять, как далеко зашел ее роман с моим мужем. Ей хотелось вбить клин, понимаете? Самое забавное, что все это время я самым вежливым образом раскланивалась с молоденькой учительницей истории из пятой школы. Идентификацию этих особ мне удалось осуществить лишь в мае.

– Интересно! Каким же образом?

– Как это унизительно, когда чей-то произвол вмешивается в твою жизнь! Чей-то дурной произвол – и ты летишь в корыте! Я так люблю Пушкина, его кристальную ясность. А это – пошло, неумно… Да и к чему все это?

Аня и Семен дельфинами кружат друг возле друга. Мне не слышно их слов. Но все чаще сюда долетает ее смех. Когда Аня смеется, в ней смеется все. Даже кончики ресниц. А от чего-то, что кажется ей смешным невыносимо, она отмахивается руками, мотает головой, слезы летят во все стороны – я люблю вдруг почувствовать на щеке…

– Вы что-то знаете?! У вас сейчас такое лицо!– Тамара тревожится и надеется и ловит мой взгляд.

– Я?! По-моему, это вы упорно скрываете что-то самое главное.

– Но вы должны заслужить мое доверие.

– Я? Но как?

– Я хочу знать вашу трактовку отхода Блока от символизма. У меня ведь здесь нету возможности прочесть вашу повесть.

– Я не литературовед. И с этой точки зрения в моей повести есть лишь одно открытие. Было время, я с ним носился… Речь идет о появлении в «Двенадцати» женственного призрака – появлении, которым и сам Блок был озадачен, недоумевал, порой его ненавидел, но упрямо видел в столбах метели на этом пути (последние два слова – курсивом).

– Потому что Христос с красногвардейцами . Это записано рукой Блока.

– Да! Но почему Он с красногвардейцами?

– Потому что Он всегда был на стороне отвергнутых, униженных, но чистых помыслами.

– Нет, Тамара. Здесь дело совсем в ином. Блоку как большому поэту на уровне бессознательном было дано воспредчувствовать грядущие потрясения еще в самом начале века. А осознанно с ранней юности его мучило чисто интеллигентское чувство вины, и притом не без примеси страха – перед нищим, убогим, пробуждающимся колоссом – народом. Синтез всех этих чувствований породил ожидание возмездия. Но для человека, выросшего на христианской культуре, у возмездия есть один лишь синоним – Страшный суд. (Кстати, в марте десятого года он записал в дневнике: Начинается период Страшного Суда . Ну и в связи с этим – о новых задачах, стоящих перед художником…) Так вот. Вы, конечно, помните, что, согласно Писанию, должно предшествовать Страшному суду? Да! Второе пришествие! Потому-то он и увидел Христа в этих самых столбах метели.

– Возмездие?– Тамара втягивает губы и принимается их катать, как катает обычно моя матушка, когда вынимает челюсть.

– И Октябрь в самом деле стал Страшным судом для России. Другое дело, что Блок не понял этого сразу. Написал, но не понял. Это часто бывает.

– Корыто как Страшный суд?– она, очевидно, давно уже слушает только вполуха.– Вы застали меня врасплох, инженер вы душ! Теперь я вижу, вы – мастеровитый инженер!

– Значит, вы тоже ожидали возмездия?

– Что значит тоже? А вы? И вы тоже?!

– Блок. Великий русский поэт.

– Да, прослушала. Извините. Я подумала просто, что мы здесь не одни… Вы не видели черноглазого мальчика? У него голова как тюльпан – на тонюсенькой шее.

– Вы о сыне?

– О Галике. Вообразите, вот такого трогательного ребенка зовут Галактионом. И почему?

– Очевидно, родители назвали.

– Геннадий, уж вы-то должны понимать, что наши имена!.. Гала – по-гречески молоко. Но Галактион – это же уже почти вся вселенная! С невысохшим молоком на губах. Я сейчас буду делать примечания! Ведь это войдет в канонический текст?

– Да, я надеюсь.

– Сноска номер один – либо к первой, либо ко второй странице,– ее глаза широко раскрыты и бегут за строкой очень медленно подбираемых слов.– В тот апрельский день, когда во второй городской больнице Норильска из меня вынули большой, с голубиное яйцо, камень, Галику исполнилось не десять, а девять лет. Он прибавил себе один год по вполне понятной причине, о чем я узнала, однако, с большим опозданием. Точка. Абзац. Номер следующей страницы указываю, к сожалению, приблизительно: от десятой по четырнадцатую включительно. Теперь мне кажется, что я умышленно опустила свой разговор с Анатолием Павловичем в день их письменного зачета по алгебре.