Грин Грэм - Конец одного романа

Уотербери ждал в баре на Тоттнем-Корт-роуд. Он носил черные вельветовые брюки, курил дешевые сигареты и привел какую-то слишком красивую, высокую девицу. Девица эта, очень молодая, звалась Сильвией. Сразу было видно, что она проходит долгий курс, начавшийся с Уотербери, и пока что во всем подражает учителю. Глаза у нее были живые, добрые, волосы – золотые, как на старинных картинках, и я думал: докуда же она дойдет? Вспомнит ли она через десять лет Уотербери и этот бар? Я пожалел его. Он так важничал, так покровительственно смотрел на нас, а ведь слабый-то он. «Да что там,-подумал я, когда он разглагольствовал о потоке сознания,– вот она глядит на меня, я бы и сейчас мог ее увести». Его статьи печатались в дешевых журнальчиках, мои книги выходили отдельными томиками. Она знала, что от меня научится более важным вещам. А он, бедняга, еще одергивал ее, когда она вставляла какую-нибудь простую человеческую фразу! Я хотел его предупредить, но вместо этого выпил еще хересу и сказал:

– Я спешу. Надо на похороны, на Голдерз-Грин.

– Голдерз-Грин! – восхитился Уотербери.– Совсем в вашем духе! Ведь вы бы выбрали это кладбище, верно?

– Не я его выбрал.

– Жизнь подражает искусству!

– Это ваш друг? – участливо спросила Сильвия, и Уотербери с упреком взглянул на нее.

– Да.

Я видел, что она гадает, кто это, друг или подруга, и был тронут. Значит, я для нее – человек, а не писатель. Человек, у которого умирают друзья, он их хоронит, страдает, радуется, даже нуждается в утешении, а не умелый мастер, получше Моэма, «но все же мы не вправе ставить его так высоко, как…».

– Какого вы мнения о Форстере? –спросил Уотербери.

– О Форстере? Простите, пожалуйста. Я думал, долго ли ехать до кладбища.

– Минут сорок,– сказала Сильвия.– Поезда редко ходят.

– Форстер…– сердито повторил Уотербери.

– От станции идет автобус,– сказала Сильвия.

– Сильвия, мистер Бендрикс пришел не для того, чтоб говорить об автобусах.

– Прости, Питер. Я думала…

– Прежде, чем думать, сосчитай до шести. Так вот, Форстер…

– Да Бог с ним,– сказал я.

– Нет, это важно, ведь вы принадлежите к разным школам…

– Он принадлежит к школе? А про себя и не знал… Вы что, учебник пишете?

Сильвия улыбнулась, и он это заметил. Теперь он меня не пощадит, понял я, но мне было все равно. Гордость и равнодушие похожи, и он, наверное, подумал, что я горд. Я сказал:

– Мне действительно пора.

– Да вы просидели здесь пять минут,– сказал он.– Очень важно, чтобы в статье все было правильно.

Очень важно не опоздать на похороны.

– Не понимаю почему. Сильвия сказала:

– Мне самой надо в Хампстед. Я покажу вам, как ехать.

– В Хампстед? – ревниво спросил Уотербери.– Не знал.

– Я же всегда езжу к маме по средам.

– Сегодня вторник.

– Значит, завтра не поеду.

– Спасибо,– сказал я.– Очень рад.

– Вы использовали поток сознания,– отчаянно заспешил Уотербери. – Почему вы бросили этот прием?

– Понятия не имею. Почему мы меняем квартиру?

– Вы разочаровались в нем?

– Я во всех своих книгах разочаровался. Ну, до свиданья.

– Статью я вам пришлю,– угрожающе сказал он.

– Спасибо.

– Не задерживайся, Сильвия.

В полседьмого мы идем на Бартока. Мы углубились в улочки Тоттнем-Корт-роуд. Я сказал:

– Спасибо, что увели.

– Да, я видела, что вы хотите уйти.

– Как ваша фамилия?

– Блейк.

– Сильвия Блейк. Хорошо. Даже слишком.

– Это близкий друг?

– Да.

– Женщина?

– Да.

– Какая жалость,– сказала она, и мне показалось, что ей вправду жаль. Многому надо ей учиться – литературе, музыке, беседе, но не доброте. Она влезла вместе со мной в переполненное метро, и мы ухватились за поручни. Ее прижало ко мне, и я вспомнил, что такое желание. Неужели теперь всегда так будет? Не желание, только память о нем. Она пропустила человека, вошедшего на «Гудж-стрит», и я ощутил, что ее нога прижимается к моей,– ощутил так, словно это было очень давно.

– Я никогда не бывал на похоронах,– сказал я, чтобы завязать разговор.

– Значит, ваши родители живы?

– Отец жив. Мать умерла, когда я был в школе, не в городе. Я думал, меня отпустят, но отец решил, что это слишком тяжелое зрелище. Так что ничего и не было. Только разрешили не готовить уроки в тот день.

– Я бы не хотела, чтоб меня сожгли,– сказала она.

– Предпочитаете червей?

– Да.

Мы были так близко, что могли не повышать голоса, но не могли посмотреть друг на друга, люди мешали. Я сказал:

– А мне что так, что так,– и тут же удивился, зачем я лгу, мне ведь совсем не все равно, это же я убедил Генри.

Вчера вечером Генри проявил слабость, он позвонил мне, попросил прийти. Удивительно, как сблизила нас Сарина смерть. Теперь он зависел от меня, как прежде – от Сары, все же я знал их дом. Я даже думал, не предложит ли он жить вместе и что я ему отвечу. Забыть Сару трудно и в том доме, и в этом, она связана с ними обоими.

Когда я пришел, он еще не совсем проснулся после снотворного, иначе мне было бы с ним труднее. В кабинете на краю кресла сидел священник– видимо, из этих редемптористов[Редемптористы – монашеский орден, основанный в XVIII веке св. Альфонсом Лигу-ори], которые по воскресеньям служат черту в темной церковке, где я расстался с Сарой. Лицо у него было хмурое, кислое. Он явно спорил с Генри.

– Это мистер Бендрикс, вы знаете, писатель,– сказал Генри.– Отец Кромптон. Мистер Бендрикс очень дружил с моей женой.

Мне показалось, что Кромптон и сам это знает. Нос тянулся по его лицу, как контрфорс по стене. Может быть, этот самый человек захлопнул перед Сарой дверь надежды.

– Добрый день,– сказал священник так неприветливо, что я ощутил, как близко колокола и свечи.

– Мистер Бендрикс очень помог мне с похоронами,– объяснил Генри.

– Я бы тоже помог.

Когда-то я ненавидел Генри. Что за чушь! Генри – жертва, как и я, а победитель – вот этот мрачный человек в дурацком воротничке. Я сказал:

– Навряд ли. Вы ведь против кремации.

– Я бы похоронил ее по-христиански.

– Она не христианка.

– Она собиралась ею стать.

– Разве этого достаточно? отрц Кромптон выложил формулу как банкноту:

– Мы признаем крещение намерения.

Банкнота лежала перед нами, ждала, что мы ее подберем. Никто не шевельнулся. Священник сказал:

– Вы еще успеете все отменить. Остальное я возьму на себя. Говорил он так, словно увещевал леди Макбет, обещая ей, чтобы отмыть руки, нечто лучшее, чем все аравийские благовония.

– Неужели и впрямь это так важно? – вдруг сказал Генри.– Конечно, я не католик, но я не понимаю…

– Она была бы счастливей…

– Да почему же?

– Церковь дает свои блага, мистер Майлз, и берет на себя многие обязанности. Есть заупокойные службы, постоянные молитвы. Мы помним наших мертвых,– добавил он, а я подумал: «Как вы их помните? Теории у вас хорошие. Вы говорите, что каждый человек важен. Волосы сочтены – но я просто чувствую рукой ее волосы, я не забыл тонкий пушок пониже затылка, когда она лежала на моей кровати лицом вниз. Мы тоже помним своих мертвых».