Норберт Ниман - Школа насилия

Без сомнения, у нее на этот счет сложится превратное представление. В этих толстых тетрадках говорится только о детях, о подростках, скажет она себе, и все время о насилии. О сексе. Ясно как дважды два, подумает она, что ее папочка извращенец, опасный психопат. Вздор, не у нее, а у меня разыгралось воображение. Но конечно, мои занятия покажутся ей немного странными, а я, конечно, немного чудаком.

И никого этим не удивишь. Я складываю части головоломки, надеясь, что они как-то образуют стройную картину. Но чем дальше я продвигаюсь, чем выразительней все сходится для меня в единое целое, тем лучше я понимаю, как мало этим выиграл. Как раз теперь, когда я хотел положить надгробный камень на пути охваченных амоком школьников из Миссисипи, Кентукки, Дейли-Сити, Джонсборо, решительно подать в отставку, собраться, так сказать, с духом, распроститься с тобой и наконец-то снова обратиться к более достойным вещам, мой милый, я употреблю сейчас это затрепанное патетическое слово, к жизни, вся затея кажется мне еще и смешной. Ха-ха.

Нелепо верить, что мое понимание сущности подоплеки эксцессов можно углубить подобными, скажем так, раскопками. Какие там раскопки, все всегда лежит на поверхности, доступно всем, наряду и среди прочих проявлений слабоумия, отходов информационной мельницы. Но это все отсутствует в твоем изобилии, на твоей бесконечно растянувшейся платформе, посреди свалки твоих банальностей. Естественно. А банальность от этого вовсе не становится менее банальной. Допустим, пока еще можно, ты и сам это вскоре признаешь, строить модели. Допустим, люди вроде меня пока еще пытаются осмыслить этот хаос, внести в него субъективные схемы вроде моей, и они мистическим образом совпадают, и мистическим образом люди даже обсуждают свои наблюдения. Но разбираться в причинах? Анекдот. Нет никаких причин.

Так о чем это я болтаю? Я веду к тому, что не могу, как бы ни старался, сказать ничего более точного и меткого, чем привести в заключение пример тринадцатилетнего Митчела Джонсона и его одиннадцатилетнего дружка Эндрю Голдена, каковые в один прекрасный день сперли из подвала дедушки три полуавтоматические винтовки, крупнокалиберное охотничье ружье и еще девять единиц мелкокалиберного огнестрельного оружия, облачились в маскировочные костюмы, окопались в рощице в ста метрах от ворот Вестсайдской средней школы и, подняв пожарную тревогу, стали отстреливать своих вспугнутых соучениц, как куропаток на охоте. И что я могу из этого понять? Приблизился ли я хоть на шаг к тому, что там происходит, в этих детских головах?

Если честно, я чувствую себя точно так же, как каждый американский гражданин, который привязывает к своему почтовому ящику или автоантенне белые траурные ленты и жертвует несколько долларов родственникам убитых. Я чувствую себя точно так же, как те плачущие девчушки, которые разбивали для них свои копилки. Я испытываю то же, что и ты. Страх, смущение, нездоровое любопытство, беспомощность. Ведь безумие в том и состоит, что эти подростки, о которых я узнал только из твоих репортажей, кажутся мне такими знакомыми, словно они жили по соседству. И в то же время столь же далекими и странными и чудовищными, как те, что действительно живут по соседству. Разве я могу сказать больше, чем президент, лично сообщивший из Африки, что глубоко шокирован и его сердце разбито. Может, стоит присоединиться к мнению одного из одноклассников Митчела:

«Он был довольно крутой».

Вероятно, это все. Довольно крутой процесс с довольно крутым результатом. Трое убитых и семеро тяжело раненных в Миссисипи, трое убитых и пятеро выживших в Кентукки, пятеро убитых и девять выживших в Джонсборо. А Митчел и Эндрю сидят в одиночных камерах местной тюрьмы, и Эндрю все время плачет и зовет маму.

А я иду собирать вещи Люци.

Кто знает, что в ней происходит, кто знает, когда мы увидимся в следующий раз, о, угрозы Петры так и звучат у меня в ушах.

Вполне может быть, что мать позвонила ей, а я просто ничего об этом не узнал.

Но что удивительно, как раз теперь мои хоть небольшие, но постоянные нарушения зрения вдруг ни с того ни с сего прекратились.

Поездка на лоно природы, путешествие во времени, в собственное детство и юность. В городке многое отремонтировано, но, несмотря на все обновления, кажется каким-то обшарпанным. Все здесь до боли знакомо и в то же время вызывает странное чувство неприятия. Как будто я попал в чужой сон, который когда-то давно был и моим сном. Как будто сны могут выходить из дома, отправляться в странствие и поселяться в другом месте.

Конечно, это я удрал из дома, сжег за собой мосты, порвал все связи. Тогда мне казалось, что я совершаю побег из гнетущей тесноты, из тупика допотопных, мелочных условностей. Чтобы угодить в еще худший тупик.

Да что уж там — худший. Безнадежность — всегда самое невыносимое состояние. Хуже нет. И только обратив несчастный взор назад, мы вдруг начинаем воспринимать старые узилища как прямо-таки уютные. Благословенные, мирные пристанища. Да это подаяние, вдруг ударяешь ты себя по лбу, как же можно было его когда-то отвергать! А это, без сомнений, нелепость и иллюзия.

Согласен, упорство, чтобы не сказать самоотверженность моих родителей, с которой они всегда цеплялись за то состояние, которое называли жизнью, может даже принести облегчение на те несколько часов, когда я подвергаю себя этому состоянию. Ничто не меняется, палисадник перед домом с альпийскими горками и маленькой хижиной на вершине, ритуальный послеобеденный кофе с пирожными. Осмотр плодовых деревьев, яблонь и груш, отец обожает их обрезать, прививать и облагораживать, это хобби отца стало делом его жизни. Ужин с блюдом колбасной нарезки и маринованными огурцами, потом обязательный консервированный компот на десерт. А для внуков в буфете в гостиной полный ящик сластей и соленостей, бери сколько хочешь. И уже заранее, до самых мельчайших подробностей, знаешь, чего тебе ждать, что тебе скажут и какими словами.

И главное, Люци, похоже, наслаждается здешним однообразием и ненарушаемым покоем. Детям нужен родной дом, семья, рамки и твердое место в мире. А ваше дело, ваш долг обеспечить им это место. Все прочее — как живется вам, чего хотите вы — не имеет значения. Эти проповеди, произносившиеся отцом в то время, когда мой разрыв с Петрой мало-помалу обретал законченную форму, разумеется, остались у меня в памяти. Не меньше, чем вымученная улыбка и ласковые уговоры матери, ее бесконечные «Ничего, обойдется, как-нибудь уладится». Ничего не уладилось, ничего. И побывав у них в очередной раз, я в очередной раз понимаю почему. Потому что есть цена, которую надо заплатить, чтобы все уладилось. Чтобы обошлось.