Норберт Ниман - Школа насилия

Им всегда, сколько я помню, было нечего сказать друг другу. Они построили этот дом в конце шестидесятых, когда у маленьких людей вдруг появилась такая возможность. Обязанности по дому раз и навсегда классически распределены. Раз в год поездка на озеро Гарда. Во всем остальном они идут разными путями, если вообще можно говорить о путях. Папашины деревья, шахматный клуб, мамина страсть к вышиванию перед теликом, занятия в секции женской гимнастики по средам. Они всю неделю, кроме воскресенья, когда на обед жаркое, расхаживают в спортивных костюмах для бега и удобных сандалиях. И таким порядком проживают свою жизнь, высиживают, просиживают ее в самодельных четырех стенах, в деловом молчании. Ждут приезда внуков, безудержно задаривают их последним новомодным дерьмом. Младшую дочку моей сестры они осчастливили какими-то сладкими, косолапыми мышками-обманками, двух старших — дорогущими роликами «Inline-Skates» со всей положенной экипировкой. Теперь вот начали собирать деньги для Люци, чтобы к восемнадцатилетию подарить ей машину. И банковские счета внуков, конечно, постоянная тема их разговоров. И столь же неизбежные упреки в мой адрес, ведь я недостаточно забочусь о том, чтобы дать Люци хорошее образование.

Посему тебя вряд ли удивит, что, собираясь сегодня заскочить, так сказать, в отчий дом, я совершаю геройский поступок. Тем более без предупреждения, «спонтанно», к чему отец, прощаясь со свойственной ему неуклюжей манерностью, призывает меня всякий раз. «Ты знаешь, мы тебя в любое время спонтанно милости просим» — буквально эту сентенцию он всегда и произносит. Так он, видимо, проявляет свою нежность.

В последнее время я настроен миролюбиво даже по отношению к ним. По крайней мере с тех пор, как был вынужден признать, что с треском провалился по всем статьям и направлениям, которые когда-то, и не только мне, казались выходом на широкую дорогу. И я, и они потерпели, так сказать, крах, это сближает. Ибо даже такие простые, необразованные люди, как мои родители, несмотря на сытое, обманчивое равновесие, в котором они окопались, в какой-то момент инстинктивно почувствовали, что жизнь не задалась. В осознании близкой смерти их гложет душевная боль. Ведь то, что они, по их словам, построили в поте лица, не вызывает никакого интереса даже у родных детей. А это все, что у них есть. И больше ничего действительно не было.

Тем лучше для них и для меня, что Люци чувствует себя там хорошо. У деда и бабушки она получает то, чего родители, хоть тресни, не могут ей предоставить.

Одно поражение похоже на другое. Потерпевшие жизненную катастрофу помогут следующим неудачникам преодолеть самое худшее. Может быть.

Как она прыгала у калитки, как махала рукой, как радовалась. За все время пребывания у меня она ни разу не была настолько ребенком.

А я наконец-то снова один. Или к сожалению. Или как получится.

И вдруг я увидел ее; она стояла в стеклянной галерее между школой и спортзалом, у задней входной двери; в первый же день школьного года. Прислонилась к окну в неуютном, в это время почти пустом переходе, держала в руке сумку, словно ждала меня. Невероятно. Я шагнул прямо к ней, как будто мы условились, все обговорили. Поглядев друг другу в глаза, мы словно вступили в заговор. Непостижимо. И вместо того чтобы поздороваться, я молча открыл дверь, она молча ко мне присоединилась, и мы вышли на спортивное поле, пересекли его и направились к стоянке.

Дело в том, что я в порядке исключения приехал на машине, а утром угодил в пробку. Прибежал к школе весь в мыле, успел только до уроков заглянуть в учительскую. И едва я выдавил из себя «доброе утро», обычный пароль, на который, как обычно, не получил отзыва, ко мне снова вернулось до жути знакомое, парализующее чувство непричастности. Нет, коллеги вовсе меня не отшивали, да я и не припомню, чтобы они когда-то это делали. Просто мне показалось, что я тут не на своем месте. Действительно, с самого первого шага в учительской я ощущаю застоявшийся, душный, пропахший дешевыми моющими средствами и линолеумом школьный воздух, который и летом, и предыдущей весной, и прошлой зимой, и прошлой осенью, и в течение многих предыдущих лет, весен, зим, осеней вызывал во мне одинаковое отвращение.

Эти каникулы — снова коту под хвост, говорил я себе, вешая на гвоздь свой плащ. И наверняка, додумывал я свою мысль, скоро любые шорохи, самые тихие и слабые, начнут кричать, терзать, сбивать меня с ног. Поэтому я применил прием энергичных равномерных вдохов и выдохов. Закрыв глаза, встал перед стеной из плащей и пальто. Дышал как можно глубже, животом, как во время бега трусцой. Вот повод вспомнить, что пора наконец снова начать пробежки. Потом повернулся лицом к учительской, шуму голосов и как бы к своей судьбе и понял, что никогда еще не приступал к занятиям в более мерзком состоянии.

Я спасался бегством, просто-напросто удирал, когда натолкнулся на Надю. Мне хотелось одного: забиться в угол, заткнуть уши, заклеить глаза. Эта потребность была такой огромной, импульс настолько мощным, что я ужаснулся. Впереди маячил пошлый, бессмысленный учебный год, надо было выжечь этого демона из головы, все равно чем: трусцой, сном, телевизором. Только бы вырваться, пусть на день, из лениво разинутой пасти глупого серого бетонного монстра, ведь пасть может захлопнуться в любой момент. Приступ малодушия, паники, безумия.

И один вид Нади, то есть просто самый факт существования, присутствия в мире кого-то подобного ей, должен теперь означать мое спасение, это же ясно как день. Момент истины. Вдруг является Надя, простая и, так сказать, непререкаемая, как давно готовый ответ и логический вывод. Нужно только протянуть руку за ответом, сделать вывод. Я просто должен забрать Надю с собой, увести ее с собой, вот как просто.

Между прочим, явно всего несколько дней назад она наголо обрила голову, сейчас уже появилась щетинка, сквозь которую просвечивает белая кожа. И вот она уже идет рядом со мной, как будто это самая нормальная вещь на свете, и мы еще не дошли до машины, а я не могу удержаться и быстро глажу ее по голове. Совсем легко. Как бы ненароком касаюсь этой легкой щетинки. На ощупь она, против ожидания, и вправду пушистая. Надя отвечает на это своей типичной короткой усмешкой, скользящей наискосок снизу вверх, для чего она изумленно приподнимает бровь с колечком, и вот так, ты только представь, поднимает голову и прижимается затылком к моей ладони, вот так, конечно, просто чудо. Домашнее животное, которое хочет, чтобы ему почесали загривок, непроизвольно думаю я. Или, скорее, думаю я, похоже на то, что нас связывает старая дружба, которая продолжилась с того момента, когда она, давным-давно, прервалась. Такая вот радость, а мы уже садимся машину. Не сказав до сих пор ни единого слова. Ей-богу. Надя плюхается на сиденье рядом со мной, и только в момент, когда я поворачиваю ключ зажигания, мне приходит в голову, что я имею ни малейшего понятия, куда мы вообще-то едем.