Антонио Редол - Яма слепых

К счастью Мария до Пилар сама находила себе развлечения. После родов жены Мигела в ней проснулась материнская страсть к чужим детям. Что ж, и на том спасибо. Теперь в имении «Мать солнца» Мария до Пилар была единственной женщиной, занимавшейся благотворительностью. Нет, она не опекала стариков, как, бывало, ее мать — Жоана Ролин Вильяверде. Их, похоже, Мария до Пилар не любила или забывала. А вот на новорожденных она тратила все имеющиеся у нее деньги, подчас доходя до абсурда. Так, некоторые новорожденные по ее милости были одеты в шелк. Диого Релвас помалкивал, не понимая причуд дочери, хотя нет-нет да обращал ее внимание, что она обходит своими заботами пожилых людей: это по его понятиям, нехорошо. И приводил в пример мать, которая в первую очередь помогала именно им. Когда он заговаривал о матери, Мария до Пилар тут же просила его рассказать о ней побольше. И хотя портрет матери стоял в комнате Марии до Пилар, она очень любила, когда отец описывал ее красоту, и, как правило, завершала разговор одной и той же фразой:

— По вашим словам, она еще красивее, так что ни мне, ни Эмилии Аделаиде с ней не сравниться.

Он ее не понимал. Женские штучки… Усложнят все, что только могут, усложнят, запутают так, что сам себя не узнаешь. И в этом пальма первенства принадлежала опять-таки Жоане Ролин Вильяверде.

Удивительным и непонятным было и безразличие Марии до Пилар к лошади, на которой она должна была ехать в Севилью. И вот как-то вечером за ужином он ее спросил:

— Вы больше не ездите верхом на Пламени?

Лошадь получила такое имя из-за отливающего красным цветом крупа.

— Да как-то все не выходит… Пламя — имя-то какое, не лошадь, а огонь. На днях…

— По часу вы должны на ней сидеть каждый день. Женщины Севильи в верховой езде не имеют себе равных. Я бы не хотел, чтобы вы ударили лицом в грязь…

Из ее ответа он понял, что ей безразлична поездка в Севилью.

— Тогда лучше не брать ни ее, ни вас.

— Как решите, отец…

Это вызвало его раздражение. Мария до Пилар не стремилась услышать от него нежность или снисходительное подбадривающее слово, как обычно. Занервничала и попросила разрешения выйти из-за стола, как только съела фрукты.

— Вы забываете, что у меня другого общества… нет. Это — эгоизм. И вы знаете, что мне никогда не доставляло удовольствия на вас сердиться. Так что… С завтрашнего дня каждый день на манеж…

Ему показалось, что ей это не понравилось.

— Может, на манеже вам что-то доставляет неприятность?

— Нет, да нет, ничего, — ответила она с готовностью отрицать. — Не могу ли спросить, кто вас поставил в известность?

— О чем?..

— О том, что я не бываю на манеже…

— Как кто? Зе Педро, конечно. Или у нас есть еще кто-то, кто ходит за лошадьми?

То, что Мария до Пилар услышала, ей понравилось, хотя она уж несколько месяцев не была на манеже и не думала о Зе Педро. Выражение ее лица изменилось, она почувствовала облегчение. Подошла к отцу, поцеловала его и попросила пойти с ней к Тежо.

Ночь манила. Из глубин леса вместе с мягким шуршанием листвы доносился терпкий аромат трав и цветов.

«И воспоминаний», — подумала Мария до Пилар.

Безмятежность ночи Мария до Пилар ощущала еще несколько часов, пока лежала без сна, открыв окно и взяв портрет матери к себе на подушку, о которую облокачивалась. Она уже и сама было подумывала вернуться на манеж, но предпочитала, чтоб это ей приказали. И отец приказал. Совсем хорошо. Теперь, когда зажила ее телесная и душевная рана, страх, что она родит ребенка, прошел. А после того, как она трижды присутствовала при родах, рассеялся и тот кошмар, что преследовал ее многие годы, как и воспоминания о той ночи, когда сестра и братья притащили ее в стоящий среди леса домик и заставляли признаться в убийстве матери, — они тоже рассеялись, утратили свою значимость, хотя и раньше оживлять их в памяти ей радости не доставляло. И как хорошо, что она так никому и не рассказала, чего от нее требовали сестра и братья. Теперь смерть как таковая ей была не страшна. Нет, желать ее она не желала. Но если вдруг о ней задумывалась, то уже не пугалась. Ведь никакого особого интереса ни к своей собственной жизни, которой стоило дорожить, ни к чему другому она не чувствовала. Гордилась собой, что сама сумела подавить ужас, который внушало ей появление на свет живого существа, что разорвала кольцо тоски, которое, как она предполагала, могло, задушив ее, положить конец ее жизни. Все это было признаком восстановления здоровья.

И она снова начала встречаться с Зе Педро, но не для любви, ведь та любовь, что выпала на ее долю, ничего не принесла ей. Да и ласкам детей, которые спешили к ней, как только видели ее закрытый экипаж на улицах Алдебарана, она отдавала предпочтение. Мужская же ласка тоже неплоха, если, разумеется, не влечет за собой смерть.

В прямоугольник окна упал сноп лунного света и, точно вдруг обнаружив Марию до Пилар, бросился к ее ногам. Свесившись с кровати, чтобы лучше видеть, она принялась рассматривать Рисунок на ковре, который устилал в ее комнате пол и был куплен, как она припоминала теперь, в день, когда ей исполнилось восемь лет, и она, вот так же свесившись с кровати и ведя пальцем по рисунку, отгадывала цвета. В тот день Брижида, как обычно, после того, как Марию до Пилар уложили спать, пришла ее проведать, но Мария до Пилар ничего, ничего не просила рассказывать, ни одной истории из всех тех, что Брижида знала и что были одна интереснее другой, и даже самой ее любимой — о принце, который увозил принцессу на лошади, а их кто-то преследовал — она не помнила кто, возможно ведьма, и как только опасность близилась, принц бросал то горсть соли — и тут же разливалось океан-море, го камень — и тут же вставали неприступные горы, а потом — горсть муки, и все вокруг заволакивало таким туманом, какого никто никогда не видывал. Это место сказки — про туман — ей особенно нравилось, она даже не знала почему.

Но в тот день, когда к ней вошла Брижида, она притворилась спящей и принялась храпеть, как мужик, которого она однажды видела лежащим под навесом, — лишь бы потом броситься на этот большой, усыпанный разноцветными цветами ковер, похожий на животное с мягкой-премягкой шкурой. И вот теперь ей захотелось повторить все, как было в тот вечер, и она спрыгнула на ковер и растянулась на нем так, чтобы лунный свет падал прямо на нее. Но она забыла, совсем забыла, что в тот далекий вечер она столько времени делала, лежа на ковре. Не вспомнив, она поднялась и подошла к окну.

Отец, должно быть, в Башне, так как окна Башни светились слабым желтоватым светом от лампы, с которой он обычно туда поднимался. Что он кш делал?… Она его пыталась об этом спрашивать, но то, что он ей отвечал, считала нелепостью. И спрашивала много раз, и просила взять с собой, но он не брал. Что там могло быть? Почему отец проводил там столько времени?