Антонио Редол - Яма слепых

И вот к сорока годам, скорбя о сестре, которую постигла такая участь, и вместе с тем понимая, что именно сестринская участь сдерживает отца и умаляет его претензии к ней самой, Эмилия Аделаиде возвратилась в Алдебаран, не ругая себя за те вольности, которые позволяла, чтобы избежать одиночества, — так, во всяком случае, она объясняла перемет своей жизни двоюродной сестре Мануэле Вильяверде накануне отъезда из Кампо-Гранде. Она желала вернуться к чистоте юности, это важно, очень важно, говорила она неестественным голосом, который Диого Релвасу знаком не был, а потому он не преминул это отметить, и властно, как всегда, в одной из бесед, которые они вели, как правило, ради утверждения основ их совместного будущего существования.

— Откуда у тебя, Милан, такой фальшивый голос? Он тебе так не идет…

— А я его брошу, только доношу и брошу, — ответила она шутя, хотя обратила внимание, что это замечание отца — своего рода условие их сосуществования, которое она вынуждена принять, тоже ставя условия, мягко, ненавязчиво, стараясь не обидеть отца и не остаться в обиде самой. Они достаточно хорошо знали друг друга и отлично понимали, что им следует избегать пустых стычек. К тому же теперь они оба, дополняя один другого, желали дать воспитание Релвасу Араужо, уже предупрежденному матерью о той серьезной роли, которую решил поручить ему дед.

Спустя год и тот и другая поняли, что игра стоила свеч. У Руя Диого была твердая рука, для того чтобы приводить в исполнение все дедовские приказы, ни с кем не сближаясь, даже с управляющими, которые, кстати, тут же ощутили случившуюся в их жизни перемену. Руй Диого убедил деда снова открыть манеж, и они вместе нашли хорошего объездчика: ведь нельзя же было допустить, чтобы другие коннозаводчики обскакали их в этом престижном деле. Гордый и заносчивый с матерью, Руй Диого сникал в присутствии деда, стараясь представить дело так, что хозяином в доме продолжал оставаться Диого Релвас. Руй рисковал и знал, что рискует, но, будучи в себе уверенным, испытывал удовольствие от того, что рисковал. Имея прекрасную память, он, как актер, готовился к встрече с дедом, стараясь поразить его своими познаниями, в сельском хозяйстве, хотя многих проблем земледелия и животноводства не знал. Он умел выслушивать слуг, почти не задавая им вопросов, и вовремя напоминал деду, который подчас забывал о возрасте внука, кое-какие подробности, ошеломлявшие старика.

— Но тебе же всего двадцать…

— Если точно, то девятнадцать.

— Тогда как же ты можешь это помнить?

— Возможно, это говорили вы, дед. Унаследовал память от вас, должен же я унаследовать от вас хоть что-то… Или н-нет?

— Похоже, все унаследовал, — улыбался Диого Релвас, видя себя во внуке. — Кроме глаз… Глаза у тебя отцовские.

Теперь старика не раздражал даже холодный взгляд Руя Диого. Диого Релвас почти забыл зятя. Как видно, пережитое им горе ослабило его память. Большую часть прошлого, теперь уже расплывчатого прошлого, да, возможно, и не принадлежавшего ему, застилал плотный туман.

После смерти падре Алвина место капеллана в Алдебаране занял молодой священник, большой любитель быков и лошадей. Он был требователен в вопросах культа, а потому согласился освятить вторую статую местной святой, которую Диого Релвас решил поставить в Башне четырех ветров, устроив там еще одну молельню. Землевладелец желал общаться со святыми каждое утро, хотя исповедоваться отказывался, нет, грехов за ним не было, объяснял он капеллану, и потому он не видел необходимости наносить визиты в исповедальню. Тогда падре Жоакин стал говорить о воспитательной силе примера: он должен прийти со всем семейством — по тем временам в церковь тащили каждого, — ведь только отсутствием бога в душах можно объяснить неподчинение свободных каменщиков и республиканцев. Страну должны спасти молитва и мужество. Мужества Диого Релвасу не занимать, так неужели же он откажется от спасения собственной души из-за нежелания прочесть время от времени «Отче наш»?

Эмилия Аделаиде сотрудничала со священником, раздавая на паперти свои воскресные подаяния, что привело Диого Релваса к решению передать в ее руки и его. Теперь ему было неприятно видеть толпу нищих у ворот имения: он не верил в их добрые мысли и почитал за глупость подавать этой подлой черни, способной принимать милосердную помощь из рук Релваса и тут же радоваться, хоть и не шумно, успехам врагов короны и святой церкви. Нет, пусть этим занимается дочь, дочь — пожалуйста, он согласен.

И вот как-то утром, спустившись во двор, Диого Релвас сел в коляску дочери, в которой она ездила к мессе. В ту же минуту Руй Диого велел заложить другую и, приказав сестрам сесть в нее, пустил лошадей в Алдебаран, неистово погоняя их, чтобы, опередив деда, предупредить падре о таком визите. По случаю возвращения землевладельца в церковь и великолепной, как утверждала Мария Тереза, проповеди падре Жоакина в ризнице был устроен маленький праздник. Когда же они возвращались домой, Эмилии Аделаиде припомнилась святая простота падре Алвина. Она никому ничего не сказала, но, будьте покойны, невзлюбила нового капеллана как раз после этой проповеди. Диого Релвас тоже осуждал божьего слугу и своего раба, но понимал и молодежь с ее восторгом, адресованным падре Жоакину; ведь молодежь падка на театральное слово, которым отличался юный священник. Заметив счастливую улыбку на лице отца, Эмилия Аделаиде спросила:

— Нельзя ли узнать, чему вы рады?

— О-о, пустое!… Вспомнил одну свою речь, которую произнес в Ассоциации земледельцев… Председательствовал Бараона. Очень у меня тогда хорошо получилось. Я был доволен и речью и собой многие годы…

— Между тем сегодня гораздо больше причин для того, чтобы быть довольным собой…

Он получил похвалу, которая его раздосадовала: она не была справедливой.

— Не говорите так, Милан! Тогда я был почти мальчишкой… А теперь убеленный сединой старик, уставший от жизни. Не раз она меня лягала.

Ему захотелось поехать лесной дорогой, и он приказал кучеру свернуть к липам. Эмилия Аделаиде увидела, что он закрыл глаза, потом приклонил голову на подушку, но по движению отцовских пальцев, теребивших поля шляпы, поняла, что он не спит, а думает. О чем?! Хотелось бы знать. Возможно, о том же, о чем она. А она вспоминала Марию до Пилар и братьев, вспоминала, как они, радуясь мести, затащили ее в лесной домик и заставляли признать себя виновной в смерти матери, так и не поняв, до чего довели девочку. Для них троих, и особенно для Антонио Лусио, Пилар была виновницей. Нет, это даже не было местью, нет, а наказанием, и она, Эмилия Аделаиде, была зачинщицей, предложив судить ее так, как, по ее понятию, мог судить трибунал. Но сама-то она просто ревновала отца к сестре. Бедная Пиларика!…